Вообще, история – наука для людей с IQ>70. Это понятно: слушать истории любят все. От мала до велика. История, в общем, так и писалась. И слова схожи не случайно. Вальтерскоттовщина. Ивангое. Любить историю – нормально. Но историк-профессионал уже издали вызывает кривую усмешку: «эта_за_деньги».

Штука в том, что история – наука любительская. Попытка перевести её в «серьёз» напоминает современные «конкурсы всего»: от чемпионата по катанию на санках до… чемпионата по катанию на санках головой вперёд. Современная индустрия может сотворить искусство даже из ковыряния в носу.

Ковырянием в носу история-наука и является.

До стадии гомерической. Сидел человек, ковырял в носу над рукописью, и само сочинилось, что сказал «отец Варлаам Гришке-самозванцу на литовской границе».

Хотя, история – наука открытых дверей. А, если честно – развлечение. Это занятие свободного времени. Не случайно, историей занимались аристократы и духовенство, то есть, та же категория людей, что творила литературу.

Поначалу, конечно, обе касты обосновывали фальшивыми константиновыми дарами собственные «отчины и дедины». А потом пообвыклись и пошло-поехало.

История как «худо-бедно наука» появилась в XVIII веке, но её изучение (хотя бы только в вузах, не в школах) отважно пропагандировал Шиллер в своей программной лекции-хауптверке в университете Йены. «Was heißt und zu welchem Ende studiert man Universalgeschichte? – Что такое всемирная история, и для какой цели её изучают». Зал рукоплескал стоя. Это была сенсация, переворот. Всю ночь под окнами гелертера пели шлягеры. А это, между прочим, год французской революции. «Помнит Йена, не забудет никогда».

Поэт вещал о целях изучения, то есть до конца XVIII века на это делали большие глаза. Но и этим не ограничился. Поэт (то есть, сочинитель) дал публичные инструкции историкам, как не стесняться её писать. С каким прицелом. (Впрочем, её так и писали, довольно грубо, но с видом тихим, жеманным, отсылающим к изысканным набоковским пошлякам). Ни разу не публичная Екатерина II давала, в сущности, те же инструкции. Шиллер же завещал не стесняться. Раз не хватает древних письменных свидетельств, а источники ненадёжны и отрывочны, историк обязан сделаться философом и заполнить подавляющие пустоты собственными сочинениями.

Так, чтобы появилась всеобщая полноценная картина мира. Без всяких там обрывков местных историй. Чай, не папуасы.

Что это: научный метод? Скорее, вдохновенная религиозная доктрина.

Шиллер, между прочим, з/п в Йене не получал. Фантазировал на свой счёт. Так что «всё чессна»… Учёных (в первую голову, конечно, историков) работающих за кассу, он презирал, и в первой части лекции расплющил негодяев в стельку:

Всякий свет, зажигаемый счастливым гением в какой бы то ни было науке, делает видимым убожество этих господ; они сражаются с озлоблением, с коварством, с отчаянием, потому что, защищая в этом бою школьную систему, они вместе с тем защищают и всё своё существование. Поэтому нет более непримиримого врага, более завистливого товарища по службе, более усердного сеятеля раскола, чем хлебный учёный. Чем менее его вознаграждают знания сами по себе, тем сильнее жаждет он воздаяния извне; для оценки заслуги ремесленника и заслуги ума у него существует только один масштаб – положенный на дело труд. Поэтому никто не жалуется на неблагодарность так горько, как хлебный учёный; награду себе он ищет не в сокровищах своей мысли, он ждёт её от постороннего признания, от почестей, от денежного обеспечения.

По сути, наука – дело обеспеченных дилетантов.

Наивным людям кажется, что историю можно где-то вычитать. В руинах найти оригинальные свитки, клинописные скрижали, берестяные твиты; осталось прочитать – и всё узнать. Что-то раскопать – и там всё наконец-таки выяснить. Зачерпнуть из первозданного колодца.

Тут, казалось бы, подспорьем археология. Эта пользуется славой почтенной научной матроны с двумя детьми. Мол, если историк и работает с текстом, который может лгать, то ископаемые монеты, черепки и гвозди правдивы в конечной инстанции. Но первым делом археолог спешит сверяться с… Геродотом. Подчеркну: не проверять геродотовы заключения, а себя поверять авторитетом древнего источника. Ибо ничего более компетентного по сей день нет. Но это почитается наукой. Так некогда бегали согласовать вопрос с ЦК.

Я подчерку: к чёрту все достижения естественных наук последних полутора веков. Важна фетва генсека.

Основано такое доверие к старинным источникам на одном устойчивом бытовом заблуждении. Кажется очевидным, что историку, скажем, XVIII столетия один-два предыдущих века виднее, чем историку XX: ведь он находился ближе во времени и мог лично говорить со старожилами, а те, со слов своих дедов, передаваемых из поколения в поколение… Летописец чему-то был свидетелем сам, а что-то спросил.

Сам – ещё куда ни шло (но многое ли узнаешь сам), а вот насчёт старожилов – уже вопрос. Известно, что единственная функция старожилов – не припоминать.

Отсюда вытекает иллюзия, что многоэтажные ссылки на предшественников – признак солидной научности (или научной солидности). Что они систематизируют и академизируют дело. Думают даже, что если до нас какие-то старинные документы не дошли, то люди, ссылающиеся на них в XVII веке, держали оригиналы в руках. Чуть только переписали, как те рассыпались в прах.

Поколенческие ссылки с одного этажа предшественников на другой призваны создать иллюзию прочности здания, видимость того, что история изучалась всегда и никакого прерывания традиции изучения нет. Дед – внуку, тот своему. Как-то так (по Платону):

Я расскажу то, что слышал как древнее сказание из уст человека, который сам был далеко не молод. Да, в те времена нашему деду было, по собственным его словам, около девяноста лет, а мне – самое большее десять.

Но история – наука молодая и представляет собой мыльный пузырь догадок и интерпретаций.

Морочить кому-то голову основополагающими документами, найденными в отдалённых гробах, можно было во времена хотя бы елизаветинские. Уже во времена екатерининские это могло вызвать смех и грех. Что рогволодов, что тмутараканский камень были отвергнуты с порога, – а тмутараканский якобы порожком и был. Хорошо ещё, что по роже не дали.

Считающийся и по сей день авторитетом в древней римской истории Эдвард Гиббон писал (в эпоху между Американской и Французской революциями) вот такое:

Если бы из степей Тартарии вышел какой-нибудь варварский завоеватель, ему пришлось бы одолеть сильных русских крестьян, многочисленные германские армии, храбрых французских дворян и неустрашимых британских граждан, которые, быть может, все взялись бы за оружие для отражения общего врага. Если бы победоносные варвары внесли рабство и разорение во все страны до самых берегов Атлантического океана, то десять тысяч кораблей спасли бы остатки цивилизованного общества от их преследования, и Европа ожила бы и расцвела в Америке, в которой уже так много её колоний и её учреждений.

Каковы могут быть представления о древних варварах человека, чьи представления о современности причудливостью соперничают с ватиканской педерастией?

Основоположник современной археологии Винкельман примерно в те же годы употреблял (в Ватикане) такие выражения: «один из новых писателей отыскал где-то сведения о том, что…»

В этой короткой сентенции прекрасно каждое слово. «Один из…» То есть, хрен с горы. И этих хренов – хренов легион, так, что даже имён нет. «Новых», то есть замыкает вереницу старых. «отыскал где-то» – эту презрительную локализацию можно оставить без комментария. Главное слово: «писатель».

То есть, историк – это прежде всего писатель.

В смысле, – не читатель.

Так что апологеты истории, как науки могут смело оставить агитацию, что на Розеттском камне можно что-то прочитать. Историю никогда не читали. Зато всегда писали.

Разумеется, для весомости сочинения были нужны ссылки.

Не секрет, что до конца XX века основная деятельность исследователя-гуманитария состояла в поиске источников и выборке крупиц информации для иллюстрации сочинения на заданную тему (темы с XVIII века задавали династии или государства). Думаю, это отнимало 90 – 95% времени. Библиотечный день был такой же нормой, как выходной. Ссылки невероятно упрощали задачу читателю-исследователю, примерно втрое-вчетверо, т. к. требовалось всё равно отправляться в библиотеку или архив, оформлять документы, ждать выдачи материалов и т. п. Однако, работали с ними в действительности, несколько человек, остальные простые пользователи тиража спотыкались при чтении, всякий раз подвергаясь внушению мнимой солидности (процентов 80 ссылок делались именно для солидности, внутри была ерунда).

Зачастую приходится сталкиваться с текстами, вполне новыми, где ссылки даются чуть ли ни к каждому предложению. Они приобрели характер брони с шипами, за которой прячется мягкотелый гуманитарный обидчивый зверёк. Особенно часто ими прикрывается недостаток идей, а наихудшим примером является ссылка на воспоминания, дневники и прочие вторичные источники, но ещё более наихудшим – на умозаключения, сделанные предшественниками.

Благодаря информатизации, когда поиск упрощается до секунд, сегодня уже довольно трудно дурить голову дотошному образованному простонародью. Но часто ещё встречаются предложения поработать в архивах. В смысле, почитайте первоисточники – и на вас прольётся свет истины. Но архивы, даже времён Второй Мировой – это табула раза. Пока нет шиллеровской философской оболочки, ценность любых статистических данных – ноль. Так можно мерить весомость шумерских клинописей тоннами. (Да так и меряют.)

Действительно, ещё в 80-е годы простому любителю литературы или истории (для которого даже читательский билет в заштатную Ленинку был недостижимой мечтой) вполне могло казаться, что профессионалы владеют неким едва ли ни тайным знанием, сохранённым (или похороненным) в пыли классифицированных архивов и запретных секторах библиотек. Мы-то не знаем, но эти… Даже перепроверить добросовестность использования источников – не то что оспорить – было затруднительно.

Теперь, когда информация общедоступна, совершенно отчётливо виден кризис идей хлебных ремесленников, трудящихся на ниве корпоративной науки. Больше двухсот лет история кружится по всё той же йенской орбите: единственной честно задекларированной программе. Тогда после лекции все пели и подпрыгивали. Долой квасных хлебных! Сегодня, когда от шиллеровской откровенности не осталось и следа, напыщенность древних историков вызывает смех.