… в Змеиногорск мы добирались рейсовым автобусом – обычным “ЛиАЗом”, которые ходили тогда по всем городским маршрутам. Дорога была пыльная, степь по пути постепенно всхолмлялась, и в сам город мы уже спускались с настоящего перевала. Россыпь домов заполняла компактную чашу, образованную сопками с редкой гребенкой деревьев. В центре чаши из пестрого муравейника крыш торчали огрызки бурого камня, за которыми блестело зеркало пруда. С востока, левее поднимающегося солнца, город осеняла большая гора с ретранслятором на вершине.

Наша пестрая компания поселилась в двухэтажной гостинице в центре города. Прямо с крыльца открывался вид на скальную стену, частью заслоненную колесом обозрения. Городской парк соседствовал с ямой карьера, которой обернулась вычерпанная до основания гора Змеиная. Город вырос вокруг огромного рудного бугра, который не просто срыли, а прямо выкорчевали из тела Земли, оставив неопрятное дупло с зияющими провалами корней – остатками боковых штолен. Этот разверзшийся посреди города дантов ад настраивал романтически. Тогда Стивен Кинг не написал еще свою “Безнадегу”, но читая этот роман много лет спустя, я представлял именно такие рудничные руины.

Столовая, в которой мы обсуждали ближайшие планы, располагалась над карьером, на склоне Караульной сопки – той самой горы с ретранслятором. Проводник из местных поведал, что, по легенде, в сопке заключено подземное озеро, по которому плавает струг Ермака Тимофеича с червонным золотом. Легенда эта возникла непонятно когда и как, но желание привязать покорителя Сибири к этим краям примечательно. Вроде бы, сюда, на юг, он и стремился, хоть на самом деле остановился на тыщу верст севернее. А нет ли легенды о Ермаке, который не утонул? В 2006 году на берегу Змеиногорского пруда установили-таки четырехметровый ему памятник, тайком спасенный из Казахстана (стоял он изначально рядом с Павлодаром, на Иртыше, что тоже севернее, но ненамного). На склоне Караульной действительно выбивается из-под земли ключ. Дома заканчиваются уже высоко, с этой высшей городской точки видны и экзотических форм скалы, окружающие расположенное севернее Колыванское озеро, и темное таежное море, покрывающее на юго-востоке отроги Колыванского хребта.

Штольни, что вызывающе зияли на склонах карьера, мы с Северюхиным и Михеенко посетили в первый же день. Самая большая тянулась вглубь скалы метров на двадцать пять. Некоторые оказались залиты водой. Кроме больших дыр в скалах виднелось и много лазов поменьше, которые были оставлены на потом. Вползать в них по мокрой глине мои спутники готовы не были, да и у меня имелся всего один комплект одежды, который я перед пещерой выворачивал наизнанку, чтобы после не видно было прилипшую грязь.

Экспедиция наша работала с населением, которое называлось “информаторы”. Мы начали это дело в самом Змеиногорске, а следующие дни разъезжали на выделенном транспорте по окрестным деревням: Барановке, Первокаменке, Шипунихе. В самом дальнем селении района, Новоалейском, нам пришла мысль добраться пешком через тайгу до затерянной где-то на Убе Карагужихи, и через несколько дней это было осуществлено, но покуда мы регулярно возвращались в городок для ночевки.

Полотенца с пресловутыми старообрядческими свастиками (крюками) я увидел сразу, они имелись в каждом селе, в каждом старом доме, в любой коренной семье. Сделанные не позже начала века домотканые полотнища со строго геометрическими узорами двух цветов, они служили вещными заклинаниями, оберегами от нечисти; день на них чередовался с ночью – синяя свастика с красной. Любопытно было, как принимали эти знаки во время войны. “Привыкли, – отвечали мне. – Наши, когда на фронт попадали, шутили про немецкие самолеты: во! кержаки летят!”. Понятно, что к сороковым годам здесь, в степи, никаких кержаков уже не осталось. А полотенца кержацкие были, хранились…

Не уцелели в советское время и колдуны. Про них нам много говорили, любимая тема была для баек. В начале века ни одна деревня не обходилась без колдуна, а то и нескольких. Эти люди шутили по-своему: то в свинью оборачивались, то в колесо, а то терроризировали свадьбы и сводили с ума коней. Их вредное племя было изведено властями где-то в двадцатых, заодно с раскулачиванием.

Пока собранные фольклористами бабки распевались под медовуху, я успевал еще выслушать немало рассказов о змеях. Ромбические узоры змеиных шкур тоже оставили след в обереговых вышивках. Когда человек засыпал на покосе, змея заползала через его раскрытый рот и поселялась в желудке, откуда прогнать ее можно было, только выпив конского пота. Красные змеи-огневки были страшно ядовиты и прыгали на несколько метров, доставая с земли даже всадника. Змей-полоз оставлял за собой след, будто проволокли бревно, и жил в брошенных выработках.

Я все пытался свести разговор на старые рудники, но ничего примечательного не услышал. Рассказывать про них не хотели или не интересовались ими вовсе. “Ребятишки лазают…”. “Входы геологи взорвали…”. На окраинах сел попадались штольни, короткие, разведочные, наверно. На одной горке была действительно взорванная шахта, пробираясь между шаткими, завалившими ее ствол глыбами, я перемазался голубиным пометом и спускаться ниже просто не рискнул.

Нечто интересное я услышал только в первый день, еще в городе, – в квартире учительницы, местного краеведа. “Есть у нас такие… – замялась она – в штольни ходят и невесть что там делают”. Насторожившись (речь, похоже, шла не о хулиганах, а о какой-то секте), я так ничего больше и не добился. Разговор шел при свидетелях, и на учительницу обратились взоры, словно бы она коснулась неприятной темы, которую не стоит трогать при чужих. Только много позже я вспомнил эту обмолвку и подумал, не имела ли она отношение к Альфреду Хейдоку или людям, связанным с ним.

Хейдок родился в 1892 году в Латвии, был в монгольской армии барона Унгерна, потом жил в Китае, где в 1934-м познакомился с Николаем Рерихом, получив от него “посвятительное кольцо”, и с тех пор стал пламенным последователем учения “Агни-йоги”. В 1947 году Хейдок вместе с семьей добровольно вернулся в Советский Союз. Сидел, освободился только в 1956-м. Длительное время жил в Казахстане, переводя книги Блаватской и другую оккультную литературу. В 1981 году Хейдок переселился в Змеиногорск, где оставался до самой смерти в 1990-м. К тому времени он совсем ослеп и практически не выходил из дома, но с ним не расставалась Людмила Вертоградская, встретившая его в шестнадцать лет, на Балхаше, когда ему было уже за семьдесят, и с тех пор ему попечительствующая. Амбициозная сорокалетняя Людмила Ивановна, брала на себя апостольскую роль и вполне могла собирать вокруг себя странных людей и темные легенды. В том числе и ее усилиями в Змеиногорске и под горой Синюхой до сих пор проводятся ежегодные рериховские конференции.

Весной 2007 года я узнал ту учительницу из восемьдесят третьего в смотрителе Змеиногорского краеведческого музея. Она путала подробности и время появления в городе сподвижницы Хейдока, но вспомнила, как та приходила с проповедями “Живой Этики” в местный клуб. О людях, посещавших тогда штольни, смотрительница не вспомнила ничего, зато показала место в рудничном карьере, где был засыпанный ныне вход. Осевшая осыпь щебня завалила его еще в 80-х – через несколько лет после того, как я в этой штольне успел побывать.

Дело было в последний змеиногорский вечер, перед тем как самая авантюрная и мобильная часть экспедиции ушла за казахскую границу, в сторону Убы. Не помню, чем занимался в конце того дня, но в сумерках, за час с небольшим до полуночи, я оказался на краю карьера, начинавшегося у ограды расположенного за автостанцией стадиона. Очень странно был устроен этот город. Самый центр: с одной стороны вокзал, с другой – парк с аттракционами, с третьей – царская кирпичная застройка, квартал архитектурных памятников. И между ними – зона отчуждения в виде чудовищного адского кратера. Ни одного местного жителя я здесь никогда не замечал, и ребятишки отчего-то там не играли.

С этого края, противоположного оставшимся от Змеиной горы скальным стенам, склон был крутой, осыпающийся щебенкой; лишь невысокий каменный уступ горизонтально перечеркивал рыжую осыпь, и в этом уступе зияло небольшое отверстие, заметное из расположенного напротив парка. Сверху найти его оказалось нетрудно – к нему вела натоптанная в щебне тропинка. Темнело, я включил самодельный налобник: обрезок китайского ручного фонарика, пришитый к ремню, провода от него шли к блоку круглых батареек в кармане. От нагретых камней поднималось тепло, из черной дыры веяло холодом – она была прямоугольная, меньше метра в ширину, полтора высотой, как дверь, чтобы войти согнувшись. По сторонам потолок подпирали черные деревянные крепи, сухие у входа и волглые, белесые от плесени в глубине. Внутри пол коридора выложен каменной плиткой, такого не встречалось здесь ни в одной штольне. Пройти вглубь удалось метров на шестьдесят, дальше ход оказался закрыт – не завален, а именно заложен гранитными глыбами. При желании их, наверное, можно было раскидать, только места не хватало, чтоб развернуться для работы. Я вернулся назад и увидел, что у входа кто-то есть. Явно не из наших, он сидел на камне над уступом и дожидался. “Клад ищешь?” – спросил он меня. Было уже темно, я видел только силуэт. Судя по голосу и манере говорить, это был человек средних лет, такого, встречающегося среди угрюмых, недовольных жизнью мужиков, саркастического склада. Я, привыкший, что местному жителю надо в первую очередь определить твой статус, кратко объяснил, кто я есть: сам студент, здесь в экспедиции, интересуюсь пещерами и рудниками. “Это вы что ли на автобусе катаетесь?” – мужика мой ответ вроде бы удовлетворил. “Знак видел?”. Я не сразу понял, о чем речь, но он объяснил. Оказывается там, на каменной кладке, которой заканчивалась штольня, был нарисован знак: кержацкий, с крюками – свастика. Я никакого знака не заметил. “Фашисты?” – пошутил я неудачно, и мужик насупился, замолчал на некоторое время. Потом этим своим неприятным, злым и насмешливым одновременно голосом стал объяснять то, что я и без него знал. Что “четырехкрюшный крест” – это оберег, заговор от темных сил, своего рода печать. “В Библии написано, – сказал он, – Александр Македонский загнал гогов и магогов в горы и там в скале запечатал. Такой вот печатью. Пока не снимут, они не выберутся”. Я хоть и историк был, но о библейских делах представления имел поверхностные. “А этот знак кто поставил?”. “Кому положено, тот и поставил. Есть такие, что его убрать хотят. Я думал сначала, ты из этих”.

Всего минут пятнадцать я слушал непонятного мужика, которого потом днем никогда и не узнал бы. Смутный его рассказ не очень-то хорошо отложился в памяти. Но речь шла о том, что пустоты в теле Земли никогда не остаются по-настоящему пустыми. Они не только заполняются водой и глиной, в них со временем заводится нечто, что нуждается в пространстве, но не выносит света. А заброшенные горные выработки самые опасные, потому что люди там были, наследили и ушли, освободили место, оставили пищу. “Вот мы сидим, так под нами еще восемь горизонтов шахты. Отвалами забиты, водой залиты, но не все, есть свободные. Что там сейчас? Это правильно, что они завалены-запечатаны. Никому открывать их не нужно”. “Открывать”, как я понял, собирались некие пришлые люди, которые думают, что сокровища там, под землей, для них спрятаны. Что их надо в мир выпустить, и всем хорошо от того станет. Только выкусить им придется, потому что на дураков пока управа есть…

Источник: Валерий Иванченко “Взлом горы Небо”