1. Ключевая причина краха царизма – сословный характер сформированного им общества, лишавший социальной перспективы большинство народа, ограничивавший привлечение талантов на службу обществу (в лице государства – других лиц у общества нет) и в силу этого вступивший в непримиримое противоречие с развивавшимися индустриальными технологиями. Царизм попытался искусственно сохранить его, блокируя социальные лифты, – и защищать его стало некому. Крах СССР во многом был вызван возрождением сословного общества.

Сейчас в России сословное общество восстанавливается «с разных концов» либералами и консерваторами. Они уповают на то, что информационные технологии сверхпроизводительны и в условиях рынка, в отличие от индустриальных, делают «лишними» массы населения и лишают его возможности защищать свои интересы. Это порождает иллюзии возможности сохранения сословного общества в виде заведомо нежизнеспособного «нового феодализма».

Человек не хочет и не может становиться на четвереньки, – и успехи в создании новой «Железной пяты» [199] приведут к утрате технологий, в том числе жизнеобеспечения. Это обернется катастрофой обществ или даже цивилизаций и откроет простор обществам, сохранившим относительную демократию (см. параграф 6.3).

2. Невменяемость власти порождает нерешенность ключевых проблем, блокирование развития и тупик, – в котором неизбежны заговоры. Сегодня такую пагубную невменяемость демонстрирует руководство как ключевых государств Запада, так и глобальных финансовых групп, равно не способных противостоять глобальному кризису (см. пример 52). Хаотическое столкновение порождаемых этим заговоров дает возможности незападным силам (как в первой половине ХХ века обострение противоречий между империалистическими державами позволило построить социализм, что было невозможно еще в конце XIX века).

3. В хаосе заговоров на первом этапе (в 1917 – в Февральской революции) побеждает разрушительное внешнее влияние. С реформ Витте Россия была полем битвы английского, французского, американского и немецкого капиталов, и освободилась от них уже Сталиным в ходе индустриализации, – за это и ненавидят его либералы.

Это значит необходимость для патриотов в борьбе за власть использовать все возможности внешнего влияния, опираясь на них.

4. Либералы не могут обеспечить ни порядок, ни тем более развитие, так как служат глобальным спекулянтам против своего народа. Политический либерализм и в 1917 году жил не по Вольтеру, а по Березовскому и потому нес только разрушение и кровь.

5. В общественной жизни ничего нельзя копировать без учета народной культуры. Столыпин копировал западные образцы, и при успехе устроил бы революцию еще до Первой мировой войны: миллионы лишенных земли крестьян хлынули бы в города, где им не было работы, так как царизм не мог провести индустриализацию.

Формула победы большевиков – постоянная связь с народом, диалектическое единство его пробуждения, организации и направления со следованием его интересам по мере того, как он, пробуждаясь, осознавал их. Внешне это выглядело как свобода от догм и постоянное вслушивание в изменение народного сознания [140].

6. Справедливость – основа человеческой цивилизации, явленная в культуре России. Несправедливость неэффективна: все несправедливое или само мертво, или убивает общество, а через него себя.

Российское государство, похоже, создавалось в рамках СССР для разграбления советского наследства. Гибрид патриотической (с 2014 года) внешней и либеральной социально-экономической политики нежизнеспособен: если народ не обеспечит переход от разграбления страны к ее развитию, Россия рухнет в новую Смуту.

7. Справедливо распределить можно лишь справедливо произведенные блага. Легкость демонтажа «государств всеобщего благосостояния» Запада показала: перераспределение в интересах народа произведенного в интересах буржуа противоречиво и потому неустойчиво. Без внешнего принуждения, – например, без страха перед СССР, – буржуазия забывает о немецкой Конституции, по которой священна лишь собственность, которая служит обществу, – и начинает это общество грабить.

Поэтому надежна лишь справедливость, начинающаяся с производства и коренящаяся в нем. «Командные высоты» хозяйства (включая обычную и финансово-информационную инфраструктуру) должны принадлежать народу в лице государства, а бизнес призван развивать остальные сферы и осваивать внешние рынки (и то под контролем государства: ведь если бизнес в своей глобальной экспансии станет сильнее, он обеспечит перерождение государства и, опираясь на него, поработит народ).

8. В борьбе за власть в 1917 году Ленин подчеркивал, что социализм отличается от капитализма не материально-технической базой, – она у них общая, – и даже не формой собственности (в критических условиях капитализм идет на огосударствление), а лишь характером власти: если она служит народу – это социализм, если бизнесу – это капитализм.

Перерождение власти, ее отстранение от народа ведет, как в СССР (где партхозноменклатура еще при Сталине оформилась в сознающий себя класс «для себя»), к перерождению социализма обратно в капитализм.

Поэтому сохранение, укрепление и развитие социалистической демократии – вопрос не столько эффективности, сколько самосохранения социализма: ее разрушение означает ее перерождение во власть «новой буржуазии» и, неизбежно, возврат в капитализм. Информационные технологии дают демократии новые возможности: эпизодическая (существующая непосредственно только в моменты выборов и политических кризисов) представительская демократия впервые со времен Древней Греции и новгородского вече может быть заменена постоянной и прямой демократией на основе постоянного волеизъявления народа, вовлекающей в управление каждого члена общества.

9. В глубоких кризисах практика идет впереди теории, даже передовой. Как говорил Сталин, «есть логика намерений и логика обстоятельств, и логика обстоятельств сильнее логики намерений».

Малоизвестные причины поражения советской цивилизации

Важнейшая причина гибели Советского Союза – хозяйственное перерождение. Превращение правящей элиты в буржуазную тусовку, живущую ради личного потребления и в 1971 году, при банкротстве США, оказавшуюся не в силах даже помыслить о мировом лидерстве, во многом вызвано сменой экономической модели в конце 50-х.

Уникальность созданной в ходе индустриализации «сталинской» экономики – не только в централизованном планировании и разделении денежного оборота на наличный и безналичный, обслуживающие потребление населения и развитие экономики. Сказочную эффективность обеспечила, прежде всего, ориентация не на естественный для рынка рост доходов, а на снижение издержек (вызванная, помимо теоретической недопустимости подчинения социалистического хозяйства капиталистической максимизации прибыли, скудостью ресурсов и крестьянской привычкой экономить), закрепленная в методологии с невоспроизводимым названием «метод повышения эффективности производства (МПЭП)».

Граничное условие – выполнение плана производства в натуральном выражении, целевой функцией — снижение издержек. При невыполнении плана оно не вознаграждалось, но при выполнении вознаграждение было проработано с немецкой тщательностью (перевыполнение плана поощрялось не всегда, так как нарушало сбалансированность экономики).

Предприятие получало фиксированную часть экономии. Ее половина делилась поровну между изобретателем и руководителем, под свою ответственность реализовавшим изобретение. Другая половина также делилась поровну — между всеми работниками вне зависимости от вклада в снижение издержек. Это кровно заинтересовывало коллектив в поддержке «умников», которые превращались в аналог куриц, несущих золотые яйца для всех, и формировало не представимый ныне психологический климат, объединяющий людей задачей роста эффективности.

Результаты шокируют. Так, себестоимость знаменитой трехлинейки Мосина, массово выпускавшейся более полувека — с 1891 по 1943 годы (что означало высокую отлаженность технологии), — за последние три года производства была снижена еще в 1,6 раза!

Советская модель была убита во второй половине 50-х технологическим прогрессом: НТР, усложнив производство, сделало невозможным натуральное планирование резко выросшего числа значимых товаров, и от МПЭП отказались. Но инерция созданного им психологического климата сохранялась на многих производствах десятилетия, а в отдельных случаях дожила, несмотря на дикий капитализм, и до 10-х годов XXI века.

Сегодня мы понимаем, что использовавшиеся к концу 50-х годов компьютеры технически были достаточны для решения этой проблемы. Но имевшиеся в этой сфере ресурсы (включая внимание управляющей системы) были направлены на обороноспособность: задача выживания не позволила решить задачу развития.

Когда же в начале 60-х интеллект СССР, с одной стороны, развился и расширился, а с другой, смог отвлечься от задач самосохранения страны в силу их принципиальной решенности и породил несколько проектов кибернетизации общественного управления, они были парализованы партхозноменклатурой, осознавшей свои интересы и не желавшей ограничивать свой произвол компьютерами. Окно возможностей, приоткрытое хаосом борьбы между наследниками Сталина, захлопнулось с победой Хрущева в 1957 году; осознать его просто не успели. «Оттепель» была лишь его эхом в культуре и самоощущении масс, возникшим, когда порожденные им реальные управленческие возможности уже исчезли.

Среди проектов, способных восстановить «сталинскую» по эффективности модель экономики, ориентированную на снижение издержек и рост эффективности, наиболее известна ОГАС (Общегосударственная автоматизированная сеть) академика Глушкова. Она была подготовлена к 1962 году[1] на основе наработок 1956-1959 военного программиста, создателя самого быстрого в мире компьютера 1958 года А.И.Китова. Сам Китов в конце 50-х был уволен с работы и исключен из партии под давлением военной контрразведки, расценившей идею единого управления военной и гражданской экономики как отвлечение ресурсов ВПК на гражданские нужды и подрыв обороноспособности (он был восстановлен в партии и несколько лет был заместителем Глушкова).

В 1962-1964 годах от проекта Глушкова (и ряда аналогичных) отказались в пользу идеи «хозрасчета», легшей в основу реформы Косыгина-Либермана: она не требовала инвестиций, а главное, хозяйственные руководители жаждали большей самостоятельности и более свободного (включая личные цели) распоряжения контролируемыми ими ресурсами.

В 1970 Глушков дошел до Политбюро, которое кастрировало ОГАС, убрав главное – единое управление экономикой страны: партхозноменклатура не могла делиться властью со специалистами

[2].

Усложнение производство под влиянием первой НТР в условиях отставания (чтобы не сказать «отсутствия») гражданской управленческой кибернетики[3] вынудило заменить натуральные показатели стоимостными, позволяющими объединять разнородные товары (такие обобщения на основе натуральных показателей были нелепы – как учет военной техники в миллионах тонн). А опора на стоимостные показатели объективно переориентировала экономику со снижения издержек на рост дохода[4]. Эта цель была рыночной; ее преследование привело к перерождению социалистического мировоззрения в обычное капиталистическое.

То, что ориентация на рост дохода в нерыночной экономике объективно, в силу устремлений монополий (порождаемых самой индустрией) способствует завышению издержек, обусловило ориентацию на завышение себестоимости («затратный характер») и негибкость позднесоветской экономики. Эта ориентация включала материальное стимулирование без оглядки на сбалансированность потребительского рынка (начиная с реформы Косыгина-Либермана), что увековечило дефицит и привело к потребительским кризисам 1969 (когда появились «колбасные электрички» в Москву), 1979-1981 и 1987 и последующих годов (горбачевские реформы уничтожили потребительский рынок уже в ноябре 1987 года).

Но катализатором возникновения устойчивого дефицита, дискредитировавшего СССР в глазах его же граждан и ставшего одним из ключевых факторов его краха, стала денежная реформа 1961 года, вынудившая отставку не согласившегося с ней бессменного «сталинского наркома», Министра финансов СССР А.Г.Зверева (1938-1960). Помимо деноминации, она в 2,25 раза девальвировала рубль к доллару и золоту; выросли цены на предметы роскоши[5]. У нее было три причины:

1. К концу 50-х стал ясен провал сталинской попытки (утонувшей в болоте бюрократии и страхе перед шпионажем, так и не получившую теоретического подкрепления, о категорической необходимости которого говорил Сталин) объединить социалистические и освобождающиеся от колониализма стран в единый экономический комплекс, как минимум на равных конкурирующий с капитализмом. Сама эта идея была слишком сложна для Хрущева и обременительна для партхозноменклатуры; ее забвение делало ненужным сильный рубль, ориентированный на привлечение капиталов и технологий, и требовало его девальвации для стимулирования экспорта и внутреннего производства (ограничением импорта).

2. Рост добычи нефти в СССР[6] сделал актуальным ее экспорт, который был возможен (не говоря о прибыльности) лишь при девальвации рубля. Она и создала сырьевую ориентацию экономики и политики.

3. Рост расходов на вооружение и в целом НТР, на улучшение условий жизни людей (из-за как их тяжести, так и борьбы за популярность кланов, схватившихся за власть после смерти Сталина) в сочетании со снижении эффективности экономики (из-за переориентации со снижения себестоимости на увеличение издержек) создал избыточную денежную массу, которую надо было стерилизовать (что и было сделано относительным удорожанием золота, импорта и предметов роскоши).

Но неожиданно оказалось, что рыночная экономика, бывшая органичной частью сталинской экономической модели[7], ориентировалась на золотое обеспечение рубля. Вероятно, избыточная денежная масса концентрировалась в том числе в руках ее деятелей (в том числе легальных), которые, нуждаясь в твердом ориентире стоимости, выбрали им «всеобщий эквивалент» (нелегальные валютные операции, несмотря на расцвет «черного рынка» в Москве в конце 50-х – начале 60-х и последующие громкие дела «валютчиков», были явно недостаточны для формирования ценовых ориентиров всего рыночного сектора экономики).

В результате цены колхозных рынков (наиболее значимый сегмент рыночной экономики) в 1961 году снизились не в 10 раз, как должно было быть при деноминации, а лишь в 4,5 раза[8], что выразило обесценение рубля по отношению к золоту. Впервые с 1950 рыночные цены существенно превысили цены госторговли. Деньги для поддержания спроса по выросшим на колхозных рынках ценам у населения были. Возникновение двухуровневой системы цен привело к массовому и постоянному перетоку товаров из государственной торговли в частную (а колхозы перестали продавать свою продукцию государству, направив ее на рынки), что создало в первой постоянный дефицит и четко разделило торговлю: лучшие товары продавались на колхозных рынках, худшие – в магазинах.

Ориентация рыночных цен на золото, а не решения партии и правительства показала партхозноменклатуре второй, рыночный центр власти, не подчиняющийся ей. Она всей мощью подавила политического конкурента[9]: провела укрупнение колхозов и их перевод в совхозы (которые не могли продавать продукцию на рынках, а были обязаны всю ее сдавать государству), подрыв подсобных хозяйств (вплоть до уничтожения личных садов и скота повышенными налогами) и в целом ликвидацию рыночного сектора экономики, что резко снизило ее общую эффективность.

Основной удар пришелся по более заметному, более понятному ей и потому более уязвимому производству, что усугубило дефицит и вызвало новый виток цен[10]. Для сокращения зияющего разрыва между рыночными и государственными ценами 31 мая 1962 года постановлением ЦК КПСС и Совета министров СССР были повышены госцены на мясомолочную продукцию. Но к тому моменту механизм, обеспечивающий превышение рыночных цен над государственными, уже сложился, и рост цен в госторговле подтолкнул цены на колхозных рынках, сделав их недоступными для огромной части трудящихся. Результатом стали массовые протесты: только «крупных народных выступлений» в 1961-1964 годах зарегистрировано 11, для подавления 8 из них пришлось применять оружие (наиболее известна трагедия в Новочеркасске).

Но, главное, из-за инстинктивной реакции государства рыночный сектор стал в основном спекулятивным: не созидательным, а разрушительным, – а стремление людей к благосостоянию стало из союзника власти ее врагом. Это оказало колоссальное влияние и на саму власть.

Политические процессы поддержали ее перерождение.

Наиболее осознана роль отсутствия механизма обновления элит. Попытка создать его в виде конкурентных выборов (закрепленных, кроме Конституции 1936 года, законом прямого действия — вплоть до образца бюллетеня для голосования) была сорвана восстанием партхозноменклатуры, превентивно уничтожившей потенциальных конкурентов (см. пример 19). В огне «Большого террора 1937−1938 годов» погибло большинство разжигавших его, — но партхозноменклатура как класс победила, устранив возможность системной политической конкуренции.

Малоизвестный фактор крушения советской цивилизации — ошибочное восприятие партхозноменклатурой понятия «рабочий класс».

При всех недостатках партаппарат честно пытался служить рабочему классу. Но его руководство не увидело, что высокотехнологичные производства сделали передовым классом общества новый рабочий класс — инженерно-технических работников, и сделало ставку на занятых на ставших производствах, ставших «уходящей натурой».

В результате партаппарат, ориентируясь на индустриальный рабочий класс, в силу изменения положения последнего из прогрессивной общественной силы незаметно для себя стал силой реакционной. Отказ от служения новому прогрессивному слою (ИТР) породил конфликт с «передовой частью общества» и сделал ее (в лице технической, то есть подлинной интеллигенции) объективным противником государственности. Это вызвало враждебность советской элиты (в первую очередь интеллектуальной) к своему государству и, в итоге, крах последнего.

Враждебность партхозноменклатуры к определяющей будущее технической интеллигенции была вызвана и описанной выше переориентацией со снижения издержек на рост дохода. Завышение издержек – более естественный для монополий (созданных индустрией и не сдерживаемых конкуренцией в экономике распределения) способ роста дохода, чем технический прогресс. Это породило отторжение обеспечивающей прогресс социальной группы, стремящейся к созданию и «внедрению» (этот термин с обескураживающей откровенностью выразил противоестественность процесса для управляющей системы) новых технологий.

Mikhail DELYAGIN