Песнь Валгунты

Песнь Валгунты
В тот момент, когда я заснул, мне показалось, что меня разбудили;
кто-то тыкал мне в шею, в лицо и в нос чем-то холодным. Открыв глаза, я
убедился, что лежу в абсолютной темноте, и стал ощущать напряженную работу
мозга; казалось, в нем с сумасшедшей быстротой вертелись какие-то колеса,
которые спешно изготовляли для меня новое мироощущение и серию неизвестных
дотоле воспоминаний. Перед самым моим лицом вспыхнули в темени два
блестевших фосфорическим светом глаза, и я вновь ощутил холодное
прикосновение к подбородку и даже толчок.
Все-таки я не пошевелился: мне не хватало мысли, импульса действия; не
было ни страха, ни желания. Но я чувствовал, что мысль близка и готова
включиться в мозговые центры, подобно электрическому току.
До моего слуха доносилось царапанье, словно кто-то скользил когтями по
гладкой поверхности дерева, а затем послышалось падение тела.
Почти в тот же момент витавшая в пространстве мысль включилась в
мозговой аппарат, и мне сразу все стало понятно.
Теперь ночь. Я лежу в бревенчатой хижине с черным от сажи потолком, и
поэтому ничего не видно. Кто-то снаружи хотел открыть дверь, но ему не
удалось. Светящиеся глаза принадлежат моему верному Другу,
полуволку-полусобаке Гишторну, который, услышав шум за дверью, старался
меня разбудить, толкая мордой, потому что он, как все волки, лаять не
умеет. И теперь надо быть очень осторожным, потому что горная страна на
далеком севере, где я живу, полна скрытых опасностей.
Моя правая рука нащупала тяжелую секиру на полу, и я вместе с собакой
неслышно пополз к двери. Гишторн дышал около моего уха и лязгал зубами: мы
– человек и зверь – привыкли всегда биться рядом с тех пор, как только
начали понимать друг друга.
У двери я долго прислушивался, чтобы определить, кто захотел навестить
меня ночью, но оттуда не доносилось ни звука.
Тогда, лежа на полу, я внезапно открыл дверь. Это была хитрость: если
непрошеный посетитель устремится в открывшуюся пустоту с копьем наперевес
и со злыми намерениями, он обязательно споткнется о мое тело и упадет, а
Гишторн найдет путь к его горлу, потому что волк в темноте видит гораздо
лучше человека…
За дверью никого не оказалось, но Гишторн прыгнул вперед и с рычанием
остановился над темным комком в снегу. Я бросился к этому комку, и… в
моих руках со стоном стал извиваться мальчик… Я его узнал:
– Зигмар, что с тобой? Зачем ты здесь?
– Приехали на оленьих санях люди тундр с Замерзшего моря, – стонал
мальчик, – те, кто на копья, вместо железа, насаживают кость… Восемь
саней – восемь человек… Они подожгли наш дом и в каждого, кто
выскакивал, посылали стрелу. Они увезли с собой Валгунту и … и меня.
Убили старого Валгута и всех слуг!
– Но ты… ты ведь здесь?! Чего ты брешешь? – кричал я и, сам того не
замечая, так сдавил бедного мальчика, что он застонал пуще прежнего: и все
это из-за того, что предо мной возник облик его сестры Валгунты. С
поразительной быстротой память восстанавливала все то, что было связано с
этим именем: о ней мне шептал лес, журчали ручьи, гремел водопад Каменного
ключа, и облака на небе принимали ее черты…
– Я бежал с дороги… Валгунта приказала. Нас бросили на одни сани; ей
связали ноги, а мне – нет… Она шепнула мне: “Братец, когда будем
проезжать мимо обрыва Ворон, я швырну тебя с кручи: внизу снег глубокий, и
ты не разобьешься. Оттуда побежишь к Оствагу и все ему расскажешь, если по
дороге тебя не растерзает медведь… Скажи Оствагу, что больше нет отца,
который требовал за меня много коней, – есть только люди тундр и Валгунта,
которая ждет…” – И я шел много часов с разбитыми о камни ногами, –
воскликнул Зигмар, – и все тебе сказал… – Пусти меня!
– Зигмар! Она так и сказала? Ты хороший, смелый… ты самый лучший
мальчик! – Я притянул его к себе и порывисто стал гладить по голове. – Иди
в дом! Там ты найдешь пищи на месяц, а если я к этому времени не вернусь с
Валгунтой, то больше не жди и ступай к взморью, к рыбакам, они тебя
приютят! А теперь, – обратился я к волку, – у нас будет самая большая
охота, какой ты еще не видал!
Так начался мой странный и удивительный сон, который умчал меня через
тьму веков, может быть, на тысячу лет назад. Он развертывался с быстротой
вне понятий о времени и пространстве – их точно не было! Но зато были
ощущения, которые я переживал так ярко, как, пожалуй, никогда наяву.
Ночью, среди застывшего леса, я мчался, преследуя похитителей, как
зловещая тень, как дух окружающих гор, и горел сумрачной яростью
берсеркера: медленно поднимался на крутизну и камнем, пущенным из пращи,
летел с нее на лыжах, а рядом со мною несся волк. Человек и зверь…
Наши ноги одинаково не знали усталости, и я не ошибусь, сказав, что и
желания наши были тождественны: нам обоим грезились великая охота на
забрызганном красными каплями снегу, охота с клохтаньем застревающей в
горле ярости, схватка, где ни один сражающийся никогда не слыхал о
жалости…
Но у меня был план, и в этом, пожалуй, заключалось различие между мной
и волком. Там, где горы крутой стеной обрывались у страны низких холмов,
переходящих затем в бесконечную низменность тундр, было ущелье. “Ворота
Тундры” – так оно называлось, и к ним лежал путь похитителей, указанный
мне Зигмаром. Известными только мне перевалами и проходами я должен был
опередить их там.
В напряженном беге вперед я не помнил счета дней – несколько раз зарево
восхода загоралось предо мной, пока я достиг нужного места.
Почти целый день я провел на каменистой вершине у Ворот Тундры, ожидая,
когда в другом конце ущелья замаячат запрокинутые рога ездовых оленей моих
врагов.
Только с наступлением сумерек я увидел их: далеко-далеко, черной
узловатой нитью восемь груженых саней переползли перевал. Впереди точками
двигались несколько фигур на лыжах, и одна за другой исчезли из виду,
спустившись в ущелье.
Я знал, что времени у меня еще много, так как ущелье тянулось на
несколько верст, но, тем не менее, скачками бросился вниз.
Там, в кустарнике, я разложил перед собой стрелы на камне, с расчетом
сначала убить переднего оленя, чтобы загородить узкую тропу остальным,
которые в этом случае бросятся в сторону и увязнут в сугробах, а я тем
временем успею еще выпустить несколько стрел, пока меня не заметят…
О дальнейшем я не думал: оно должно было выясниться само собой…
И вот только там, сидя в засаде, я впервые стал ощущать время, потому
что оно остановилось, тропа предо мной оставалась пуста, никто не
показывался… А кровь моя бунтовала… Я не мог усидеть и вскакивал в
бешеных порывах, и волк вскакивал вместе со мной, и шерсть его щетинилась,
потому что он инстинктом чувствовал приближение великой охоты. И я
сердился так, как никогда в этой жизни, и туман ярости начал застилать мои
глаза.
Но тут я заметил зарево костра за поворотом ущелья и понял, что враги
располагаются на ночлег. Первый план рухнул.
Собрав свои стрелы, я покинул засаду и заскользил на лыжах к зареву.
Первой, кого я увидел, была Валгунта: связанная, она полулежала на
санях, близко к огню, и свет падал на ее лицо. Это было хорошо: она
увидит, как бьется тот, кого она призывала. А разве мужчина не храбрее
всех, когда на него смотрят глаза женщины?
Похитители возились поодаль, около других саней, а один из них, с
темным лоснящимся лицом цвета прошлогодних листьев, подводил в это время к
освещенному пространству коней. Судя по приготовлениям, он собирался
зарезать животное на мясо, потому что народу тундр нечего делать с
лошадьми.
Я узнал этого коня: это был один из похищенных в доме Валгунты – ее
любимец. Его золотистая шея искрилась при свете костра, когда разбойник
задирал ему голову повыше и приставлял нож к глотке.
Тут я уже ни о чем не думал – тетива в моих руках натянулась точно сама
собой, и стрела дзинькнула в воздухе. Она вонзилась глубоко в бок человека
с темным лицом, и он, выпустив коня, обеими руками вырвал ее и изломал на
куски, но тут же рухнул и сам.
Теперь я выпускал стрелу за стрелой по остальным и, хотя спешил
чрезвычайно, зная, что время теперь дорожке всего, все-таки взглянул на
лицо Валгунты: мне хотелось удостовериться, гордиться ли она моим удачным
началом и верит ли в меня и в мою силу… Мне показалось, что она
потянулась навстречу моим стрелам, и ее глаза заблистали…
Еще трое моих противников упали, но зато остальные сделали то, что
должны были сделать. Все четверо, они разом испустили гортанный клич и,
делая на ходу зигзаги, побежали к тому кусту, откуда летели на них поющие
жала.
Не помню, кто из нас первым выскочил им навстречу, – волк или я. В
первые секунды мне врезалась в память только серая дуга прыгнувшего
Гишторна, который повис на шее одного из бегущих к нам и вместе с ним
покатился по снегу. А я в это время рубил и скакал, вертясь волчком среди
нападавших. И это было очень трудно, потому что снег был глубок и ноги
увязали в нем, – трудно, как всякая великая охота.
Маленькие люди тундр были проворны на снегу, ведь снег их стихия. Они
набегали и отскакивали, нанося раны, от которых теплые струи стекали по
моему телу. Но я был силен, и волк тем временем уже освободился от своего
противника.
Пришло время, когда мы уже только двое против двух продолжали плясать
на утоптанном снегу самую древнюю из всех плясок – танец охоты и смерти…
И наскоки этих двух становились все реже и слабее, потому что волк, не
давая опомниться, вихрем кружил около них, наскакивал сбоку и сзади,
вместе с одеждой отрывал куски тела.
А женщина смотрела на нас и была горда, потому что находилась при своем
деле, которое назначила ей Природа, – вдохновлять мужчин на борьбу, чтобы
они воевали и охотились, были мужественны и могли бы стать достойными
отцами поколений, долженствующих утвердить власть человека на земле и
повести его к конечной цели – в храм красоты и Духа…
Пал еще один из противников… Оставшийся оглушил Гишторна ударом по
голове, но в это время я успел нанести ему рану в бедро: теперь он мог
сражаться, только стоя на коленях. Тогда я отступил шаг назад и сосчитал в
уме, сколько слуг было убито в доме старого Валгута; вышло, что долг крови
дому моей будущей жены был покрыт с лихвой, потому что слуг было только
четверо, а здесь – восьмой человек ожидал моего удара.
– Бери оленя с санями и уходи в свою тундру: ты храбро сражался! –
сказал я своему противнику. Он покачал головой:
– Я не вернусь с охоты с опозоренной головой к женщинам своего племени.
Я хочу туда, где теперь мои братья: мы все из одного рода!
Я понял тогда, что предо мной был очень хороший человек: он знал закон
великой охоты, был верным братом и не хотел сносить позора поражения.
Поэтому я быстро опустил секиру на его голову. Великая охота была
кончена.
В моем рассказе не хватает еще двух моментов, которые делают мой сон
особенно дорогим для меня. Обыкновенно он всегда приходит мне в голову,
когда, после целого дня беготни по конторам, я, мелкий комиссионер,
вечером возвращаюсь домой к женщине, которая делит со мной житейские
невзгоды, а их в городе машинного века, пожалуй, немногим меньше, чем в
первобытном лесу…
Сразив последнего врага, я шел к Валгунте. Только в этот момент, когда
оборвалось дикое напряжение борьбы, я стал ощущать боль ран и
нечеловеческую усталость.
Но я шел к ней гордо и прямо. Одним взмахом перерезал я ей путы и сел у
костра. Я ничего не говорил: я был мужчина и победитель, а женщина сама
должна знать, как ей поступить в подобных случаях.
И она знала… Костер запылал ярче, и пока на нем жарилось мясо,
Валгунта снегом смыла с меня кровь, она ощупала все мои раны и приложила к
ним истертый в порошок мох, который тут же высушила на огне. И когда она
притащила и положила со мной рядом Гишторна, который, слабо повизгивая,
зализывал при огне следы битвы на теле, тогда я начал ощущать счастье, о
котором не умел говорить…
Насупившийся лес чернел по скатам ущелья и молчал так же, как я. Мороз
крепчал, но я его не чувствовал и ел мясо, приготовленное руками Валгунты.
Потом я спал, укутанный в шкуры, а ее тело согревало меня.
Так стала она моей женой.
Обратный путь был труден, потому что ударило весеннее тепло, и снег
стал таять буквально на глазах. Все полно было шума одуревших от
стремительности потоков, брызг и крутящейся пены у подмываемых скал.
Мы слышали гул в горах и оттуда, в реве ломающего стволы ветра,
скатывались камни. Один из них чуть не задел пенногривого коня Валгунты,
которому теперь было предназначено стать первым в моей пустовавшей до сих
пор конюшне, потому что я был единственный и бедный отпрыск когда-то
могущественного рода.
Прошло больше месяца, пока мы добрались до хижины.
Зигмар, все-таки был там: мальчик добывал себе пищу самостоятельной
охотой.
Потянулась опять полная тревог и опасностей жизнь, но у меня было
приятное сознание, что я не один. И это сознание и в то же время
ответственность за благополучие семьи, которой предстояло приумножаться,
удваивало мою отвагу, когда я с ножом в руке бросался на медведя. Полный
физической силы и здоровья, я любил мир, как он есть, и ничего не думал в
нем изменять. Мысль, что в мире не все хорошо и могло бы быть лучше,
пришла в мою голову гораздо позже.
Теперь я понимаю, что хотя я был только дикарем, но прирожденное
человеку томление духа по прекрасному и стремление к неосознанным тогда
еще идеалам уже просыпались во мне.
И – странно! – в этом опять сыграла роль та же Валгунта, из-за которой
я проливал кровь у Ворот Тундры.
Это произошло в тот последний вечер, на котором оборвалось мое
сновидение.
Мельчайшие детали этой картины до сих пор необыкновенно свежи в моей
памяти, доказательством чему может послужить хотя бы песня Валгунты,
которая – строчка за строчкой – сохранена моим сознанием.
Я возвращаюсь из похода, предпринятого мною совместно с рыбаками
взморья против разбойников, которые грабили поселения и уводили в плен
жителей нашей свободной страны.
Поздним летним вечером я, усталый, ехал домой по горным тропам на коне
Валгунты. Туманом курились ущелья в ночной прохладе и зловеще хохотали
совы в лесу. Туман поднимался все выше и седыми клочьями повисал над
серыми впадинами.
Такая же мгла суеверия клубилась во мне; я опасался духов гор и темного
бора, и грозно нахмуренные очи лесного царя чудились мне меж замшелых
стволов. Я вспомнил, что тропа, по которой ехал, считалась заколдованной,
и в облако страха укуталась моя смятенная душа.
Тогда я задумался: почему вся жизнь полна страха и тревог? Почему
сильный всегда поедает слабого, хотя бы последний и был прав?
Так я и не нашел ответа и стал думать о доме, потому что уже подъезжал
к нему. Слабый свет лился из оконца хижины, и я услышал пение своей жены.
Валгунта пела:
Ночь над скалами – стихла кровавая свалка…
сырость от пропастей веет; В чаще лесной хохочет русалка, Месяц над
бором в облаке реет.
С дальней дороги муж мой домой Заколдованной едет тропой.
Глуше топот в ущельях гор, Всадник спешит к родному огню.
Чисто сегодня я вымела двор, корму насыпала в ясли коню; Венок сплела
из березовых веток; Мягко настлала ложе из шкур.
Будет сон твой крепок, крепок – На груди у меня ты забудешь про бури…
С дальней дороги муж мой домой Заколдованной едет тропой.
В темной душе моей произошло какое-то движение, точно там замерцал
слабый свет. И мне показалось, что я получил ответ на свои вопросы, но не
хватало соображения сделать вывод.
Тихо я слез с коня и стал отворять двери. И вместе с тем в моем
сознании стала открываться другая дверь, ведущая меня обратно в нынешний
век – в спальню скромного комиссионера, и я проснулся…
Я теперь часто задумываюсь о блуждающем по заколдованным тропам
человечестве и стараюсь развить мысль, запавшую в смятенную душу дикаря
Останга, не была ли женская и материнская любовь тем семенем, из которого
– из века в век – росла и развивалась мысль о любви всечеловеческой?
http://www-osd.krid.crimea.ua/~arv/ Roman V. Annenkov