Черная палатка

Черная палатка
В ту ночь я никак не мог заснуть… Я весь был под впечатлением
неожиданной встречи, взбудоражен ею до крайности, и мои нервы вибрировали,
индуктированные нахлынувшим эхом прошлых событий, которые теперь угрожали
самому дорогому в моей жизни. Мысли мои тщательно обходили спасительное
озеро сна и уподоблялись охваченным в ночную грозу томительным страхом
скакунам, которые, при фиолетовых вспышках, озаряющих дымные клубы туч,
стараются забиться в самую середину табуна, толкают друг друга и тревожно
перебегают с места на место.
Надо сказать, что эта неприятная встреча, хотя и была совершенно
неожиданной, все-таки не застала меня врасплох. Благодаря своей
нервозности я обладаю странным свойством: как только в моем воображении
начинает вырисовываться чье-нибудь лицо, я уже знаю, что скоро увижу его
обладателя.
Так было и на этот раз… Вчера, когда я заносил в гроссбух какую-то
фактуру, предо мною ясно всплыло лицо сотника Гамбалова, широкое,
скуластое, с косо поставленными глазами, которые способны с одинаковым
равнодушием взирать на улыбку ребенка и на корчи только что зарезанного
человека…
– С чего это мне чудятся мертвецы? – подумал я и сразу как-то
насторожился, припоминая, как упорно эти немного косые глаза следили во
время гражданской войны за Ирой…
Когда после закрытия конторы на обеденный перерыв я вышел на улицу, я
опять почувствовал на себе тот же тяжелый, как рука мертвеца, взгляд.
Обернувшись, я увидел Гамбалова. Неуклюжий, неповоротливый, немножко
подавшись вперед, он стоял на своих искривленных верховой ездой ногах и
смотрел на меня. Не в глаза, а куда-то в живот – он никогда не смотрел
прямо в глаза человеку!
В те несколько мгновений, пока мы молчаливо рассматривали друг друга, в
моей голове заколыхались видения бескрайной азиатской степи и бивуаков
сумасшедшего полководца – барона Унгерн фон Штернберга, который мнил себя
воплощением ламаистского бога войны и вел за собою ожесточеннейших воинов,
в чьих душах не было ни страха перед смертью, ни сомнения, а лишь дерзкая
отвага все потерявших людей…
И в списках этого полководца, – я сам это видел, ибо тоже служил в тех
же войсках, – в рубрике мертвых значились две фамилии: сотника Гамбалова и
капитана Ахшарумова.
Вдова последнего теперь была моей женой… И мне хорошо было известно,
что Гамбалов только потому подобно тени всегда держался около Ахшарумова,
только потому превращал жизнь его в беспробудное пьянство и толкал
капитана на самые рискованные предприятия, что пламенно желал его смерти,
чтобы жениться на овдовевшей Ире. И даже тот сумасбродный налет на занятый
красными ламаистский монастырь, откуда не вернулся никто из нападавших,
ибо отряд попал в засаду, – и тот налет был затеян, благодаря влиянию
Гамбалова… И теперь я спрашивал себя:
“Если Гамбалов всегда был тенью Ахшарумова, то не здесь ли тот, кто
отбрасывал эту тень?”
Бледный фантом моего расстроенного семейного счастья бесшумно вырастал
за спиною Гамбалова. Но следовало что-то сказать…
– Гамбалов! – воскликнул я. – Как я рад тебя видеть! Разве тебя не
убили вместе с Ахшарумовым?
Вопрос был глупым, но он выражал именно то, что было у меня на душе:
страх потерять Иру и эгоистическое сожаление, что капитан, может быть,
жив…
– Нет, – медленно ответил Гамбалов и посмотрел на дамские туфельки в
витрине.
– А где Ахшарумов? Он тоже жив? – спросил я, содрогаясь от нетерпения.
Гамбалов нарочно медлил с ответом: он понял мое состояние, и ему
доставляло радость продлить мое мучительное беспокойство.
– Не знаю, – пожал он плечами. – Во всяком случае, он спасся из засады,
и мы расстались живыми.
– Но ты должен мне рассказать!.. Понимаешь, – рассказать, где вы с ним
расстались! – кричал я и, схватив за руку, потащил его в ближайший скверик
на скамейку.
Гамбалов покорно следовал за мной, но я видел, что он наслаждался моим
беспокойством и волнением со сладострастием садиста.
Он заговорил. Но, Боже, разве этого ожидал я от него?! Да … понятно,
он не может знать, где теперь Ахшарумов… Может быть, он уже успел
умереть, так как страшно пьянствовал, а водка до добра не доводит.
Потому он, Гамбалов, и старался всячески удерживать своего друга от
пьянства… А может быть, Ахшарумов здесь и разыскивает свою жену, которую
очень любил… Почем знать!..
При этих словах Гамбалов шумно вздохнул, развел руками и оглянулся
кругом с таким видом, точно он ничуть не будет удивлен, если бывшему мужу
моей жены вздумается появиться на другом конце сквера…
И тогда вдруг я понял, что этот человек знает все, но никогда не
скажет, потому что ненавидит меня всей душой и хочет, чтобы я постоянно
дрожал над своим счастьем в ожидании того, кто имел право на мою жену.
Капитан, может быть, и не потребует ее обратно – из этого ничего не
вышло бы, но, бледной тенью, усталой походкой придет и сядет за мой
семейный стол живым укором… Все мы будем неловко молчать…
А может быть, он, грязный, опустившийся, будет дружески разговаривать
со мною, хихикать и выпрашивать деньги на водку… Ира будет страдать от
мучительной жалости и фальши – он ведь был ей неплохим мужем. А больше
всех буду страдать я … от дикой ревности к прошлому Иры, когда она
принадлежала этому человеку…
О, ужас!.. Ужас!.. Каждый стук в дверь заставит меня настораживаться!
– Ну, да если тебя, – заканчивал свою роль Гамбалов, – так интересует
судьба Ахшарумова, то я, как только получу какие-нибудь сведения о нем,
тотчас сообщу тебе. Впрочем, как ты можешь не интересоваться… – тут он
улыбнулся почти ласково, – ведь Ирина Николаевна, насколько мне известно,
живет у тебя!..
Мы расстались. Возвращаясь в контору, я поклялся в душе ни слова не
говорить Ире об этой встрече: достаточно, что я один буду сгибаться под
гнетом тревог и сомнений.
Вот почему я, вернувшись домой, был молчалив и почти не разговаривал с
Ирой. Она удивлялась моему состоянию и участливо расспрашивала, не было ли
у меня каких-нибудь неприятностей по службе. Мне пришлось сослаться на
головную боль.
Ира рано легла спать. Я сделал то же, но, как я уже говорил, заснуть не
мог.
Могло быть около двенадцати часов, когда у меня внезапно созрело
решение пойти к Гамбалову и заставить его говорить правду, даже если бы
для этого пришлось взять его за горло…
Необыкновенно быстро я очутился на улице. Мне пришлось звать сторожа,
чтобы открыть тяжелые ворота, которые у нас запираются в одиннадцать часов
вечера, так как дом стоит на окраине, и из жильцов редко кто возвращается
позже.
Теперь, когда я все это описываю при спокойном свете дня, я поражаюсь
многим странностям этого ночного путешествия, которые тогда совсем меня не
удивляли. Например, очутившись на улице, я вовсе не пошел в отель, где
остановился Гамбалов, а двинулся в совершенно противоположном направлении
в полной уверенности, что застану его не в отеле, а в другом месте… Я не
могу сказать, что я шел в буквальном смысле этого слова: вернее будет
сказать: я двигался каким-то неопределенным и непонятным для меня
способом, однако ничуть не задумываясь над этим.
Город остался позади и, как ни странно, снег тонкой пеленой лежал на
полях, хотя происшествие разыгралось летом. Но, как я уже сказал, ничто
меня не удивляло, и явления, которые в обыкновенных условиях показались бы
мне весьма важными, на этот раз совершенно не привлекали моего внимания.
Степь, беспомощно распластавшаяся под моими ногами, бесшумно ускользала
назад, кое-где стали попадаться возвышенности, отроги гор и ущелья со
скудной, запорошенной снегом растительностью, а я все продолжал двигаться
вперед, именно, двигаться, а не идти.
Так продолжалось до тех пор, пока я не увидел на дне ущелья еле
бредущих, страшно усталых коней со всадниками.
Гамбалов был среди них – я ясно услышал его голос.
– Проводник говорит, что за поворотом будет стойбище тангутов.
– Это что еще за проклятое племя?! Название звучит как удар позорного
колокола! – сказал другой всадник, и я узнал голос Ахшарумова. Через
несколько секунд он добавил еще несколько слов, и адская усталость
прозвучала в его голосе:
– Мне холодно, Гамбалов… Я предпочел бы лечь и больше не двигаться:
не все ли равно – умереть немножко раньше или немножко позже!
– Ты озяб и голоден, – сказал Гамбалов, – оттого и хнычешь; доберемся
до стойбища, и я дам тебе спирта.
Ахшарумов тихо, еле слышно прошептал:
– Я знаю, – в этом ты никогда мне не откажешь…
Гамбалов молчал, и я удивлялся, почему они не замечают меня; я уже
двигался среди них, возле их коней.
Достигли поворота, и, по-видимому, там действительно находилось чье-то
стойбище; на белом снегу пологого внизу склона нашим глазам открылась
громадная черная палатка; приплюснутая к белому снегу, с изогнувшейся на
шестах материей, она напоминала гигантскую летучую мышь – эмблему ночи и
волхвований средневековья.
Заговорил молчавший до сих пор проводник в глубоко надвинутом на глаза
малахае: непонятные гортанные звуки зазвучали в ущелье, и Гамбалов тотчас
же передал Ахшарумову смысл его речи:
– Стойбище покинуто: если бы там были люди – собаки давно бы учуяли
нас! Не иначе как война между племенами, если только тут не было
разбойников, которые теперь рыщут повсюду.
– Как всегда, – глухо пробормотал Ахшарумов, – разорение и смерть
всюду… Уж столько лет!
Когда мы приблизились к палатке вплотную, ветер срывался с горы, слабо
натянутые полотнища захлопали, как крылья, и закачался подвешенный на
шесте над входом какой-то лоскут – точь-в-точь голова пригвожденной к
земле птицы закивала на все стороны.
– Ясно: палатка покинута во время спешного бегства, – сказал Гамбалов,
рассматривая утоптанный снег с бесчисленными следами людей и животных.
– Разведи-ка огонь! – обратился он к Ахшарумову.
Сам же он с проводником отправился развьючивать лошадей.
Я наблюдал, как Ахшарумов сгреб кучу сушеного аргала и чиркнул спичкою,
она осветила почти неузнаваемое лицо – обработанное всеми ветрами пустыни,
оно шелудилось, было невероятно худым и заостренным… Спичка прыгала
вместе с рукою, ее держащей, и ему понадобилось их чуть не полкоробка,
чтобы разжечь костер. Потом он сел у огня и застыл, не шевелясь. Явились
Гамбалов и проводник.
– Дай мне спирту! – было первое, что сказал Ахшарумов.
Гамбалов вытащил из кармана небольшую жестяную флягу.
– Тебе следовало бы сперва поесть! – сказал Гамбалов, передавая
посудину.
– Надоело мне есть, двигаться… все надоело!.. – тихо произнес
Ахшарумов, прикладывая флягу к губам.
Почти в тот же момент глаза его странно заблестели и он воскликнул:
– Наконец-то!
– Что?.. Что наконец? – смутившись, спросил Гамбалов, и мне показалось,
что он меняется в лице.
– Наконец-то ты подсыпал мне яду! Собрался с духом человек! – захохотал
Ахшарумов. Гамбалов молчал.
– Я давно знал, что ты хочешь избавиться от меня, – продолжал
Ахшарумов, – и удивлялся, чего ты тянешь… Ведь это – смех один! – он
презрительно захохотал. – Человек, который убивал направо и налево, никак
не мог собраться с силой отправить на тот свет старого приятеля!
Хотя… – тут Ахшарумов стал задумчив, – может быть, и для тебя есть
предел: неприятно все ж таки, отравив мужа, свататься к его жене…
Ха-ха-ха!
Гамбалов быстро вскочил, собираясь выйти из палатки, но Ахшарумов с
неожиданной для него быстротой схватил его за руку.
– Как? – вскричал он. – Ты собираешься покинуть старого товарища в
такую минуту, когда, можно сказать, пред ним отверзаются врата Рая? Не
ожидал, не ожидал!.. – он укоризненно качал головой, в то же время цепко
держась за руку Гамбалова.
– Я, конечно, понимаю, – продолжал он, – что тебе того… неприятно,
даже противно… но я хочу тебя утешить, как-никак ты мне друг… Не
смущайся…
Мне все равно нечего было делать на этом свете, и если бы ты не
поторопился, я сам бы пустил себе пулю в лоб… Для чего жить?… Ира – ты
сам знаешь – вышла за меня, потому что ей, по существу, – другого выхода
не оставалось: родители разорены в пух и прах… беженский эшелон…
старики хотят кушать, а у меня – хоть пайки из офицерского собрания!.. На
что мне теперь Ира? Унгерн разбит и, наверное, уже расстрелян, война
кончилась… Неужели мне выбираться в заграничные города, чтобы чистить на
улице ботинки спекулянтам?.. Да еще с осколком в печени! Тьфу!… А
все-таки твое зелье быстро действует, – он поморщился от внезапно
нахлынувшей боли. – Ты, наверное, много насыпал… Вот, что… надо
поторопиться сказать: ты – большая дрянь и, во всяком случае, не муж Ире!
Она найдет другого, получше… И если ты, дрянь, попытаешься приблизиться
к ней или смущать ее покой, то будешь убит! Я… я… Вон! Уходи! – и он,
выпустив руки Гамбалова, упал и со стоном начал кататься по земле.
Я шагнул вперед, и у меня в этот момент было единственное желание, в
котором, точно в фокусе, сосредоточивалась вся моя сила воли: я не хотел
ничего другого из всех радостей мира, как только нанести сокрушающий удар
Гамбалову, такой удар, в который я мог бы вложять всю силу ненависти к
этому человеку, охватившую меня, как пожаром, поскольку опять убедился в
его гнусности.
Но он бросился бежать – от меня или от чего-то другого, я не знаю!
Мне казалось, что на бегу мы перепрыгиваем пропасти и горы, равнины и
озера.. Вдали уже заблестели огни города – и тут я его настиг… и
ударил…
И тогда я ощутил облегчение, какое, надо полагать, испытывает пушка,
когда из нее выстрелят.
И почти в тот же момент я с удивлением заметил, что лежу в своей
комнате, на собственной кровати, часы показывают половину первого, а рядом
спит Ира.
Я ощущал невероятную усталость во всем теле и после этого уснул, и спал
без сновидений.
Значит, это был сон? – подумал, прочтя эти строки, и я ничуть не
намерен возражать. Но во всем этом есть и темное, и непонятное место.
На Другой день я прочитал в газете: “В отеле “Эксцельсиор” в половине
первого ночи поспешившим на звонок лакеем обнаружен лежащим на полу без
признаков жизни недавно приехавший в наш город коммерсант Гамбалов. Врач
выразил мнение, что смерть наступила от сильного сотрясения мозга с
последующим в него кровоизлиянием. Полагают, что умерший случайно упал, и,
падая, ударился об острый выступ камина…”
http://www-osd.krid.crimea.ua/~arv/ Roman V. Annenkov