Соседа встретил…

Как хорошо возвращаться домой после долгого отсутствия, если есть, кто обрадуется твоему приезду, шагнет тебе навстречу и обовьет шею теплыми руками…
Степан все лето проработал в Питере на песочной лодке, истосковался по молодой жене, детишкам, по своему бревенчатому домику и теперь с нетерпением поглядывал в окно вагона – скоро ли…
Осенью на верховьях Волги рано темнеет. Когда Степан сошел на станции Пено, солнышко уже закатилось, начались ранние сумерки. Это немного расстроило планы Степана: хорошо было бы явиться в свою деревню засветло – все бы увидели, как он идет по деревенской улице в новых лакированных сапогах и в новой фуражке, и сразу поняли бы, что он не такой человек, чтобы пропивать свои заработки, как делают другие… Э-э, ну что там о тех, других, думать, когда у тебя так хорошо на душе, и каждый кустик тебя приветствует, потому что ты наконец дома…
Он прошел по железнодорожному мосту через Волгу, которая там не ахти какая, и поздоровался с путевым сторожем; последний сразу осведомился, почем в Питере такие сапоги, даже нагнулся и пощупал их, выразив сожаление, что здесь такого товару нет. Затем он свернул в первый лесок, откуда дорога пойдет все лугами вдоль Волги до второго леска, а оттуда уже рукой подать до его деревни Кустони.
В леску ноздрей его нежно коснулся запах прелых листьев, а потом он дышал вечерним особым воздухом сырых лугов. Он так насиделся в поезде, что теперь ему хотелось движения, как застоявшейся лошади, и он шагнул в ночную свежесть, не чувствуя тяжести громоздкого заплечного мешка, где, кроме его одежки, были и тщательно продуманные подарки – гостинцы тем, кто его ожидал…
Эх! И до чего же хороша жизнь именно тем, что она отнимает радость, когда ей угрожает пресыщение, когда ее убивает доступность! Велик тот, кто сказал: «Надо расстаться, иначе не встретимся».
Когда он вступил во второй лесок, то заметил впереди темную движущуюся тень. Степан прибавил шагу и вскоре догнал впереди идущего – тот оказался его соседом: в деревне их избы стояли почти рядом.
Поздоровались (впоследствии Степан припомнил, что обошлось при этом без рукопожатия).
Начались обычные в таких случаях расспросы, и дивился Степан, что сосед не словоохотлив, нехотя отвечает, говорит тихо, еле слышно, подолгу молчит и что с тех пор, как пошли они рядом, гаснет его собственная радость.
«Уж не горе ли какое стряслось с ним?» – порывался Степан спросить, но они уже шли по затихшей деревенской улице, и сосед, как-то странно усмехнувшись, со словами: «Ну, мне сюда», повернул к своему крылечку.
Минуту спустя Степан забарабанил в дверь собственного дома и услышал, как заскрипела половица сеней под босыми ступнями – это могла быть только жена.
– Открой! Это я! – сказал он, не дожидаясь вопроса.
Дверь открылась, и именно так, как он ожидал, почти со стоном: «Степа-а!» жена повисла у него на шее, и руки у нее были теплые, теплые…
Знакомые запахи ударили в ноздри. Он тихо нагнулся над спящими ребятишками, но они так крепко спали, что жаль было их будить.
– Ты голоден? Тебя накормить? – шепотом спросила жена.
– Не надо! Как я соскучился по тебе!..
С чем можно сравнить мгновения человеческого счастья? Может быть, с лунным светом в пышном саду летней ночью? Серебром он рябит на освещенной стороне кустов и крон деревьев и придает манящую таинственность теням. Искрится мелким бисером на посыпанных гравием аллеях, ждущих появления на них вечно меняющейся, вечно влекомой друг к другу пары… Он скрывает недостатки, молодит лица и придает глубину глазам. На озерной глади он строит волшебную дорогу, которой можно восхищаться, но никуда нельзя уйти. Он все окутывает в блеск, притягательность, волшебство…
Такой свет окутал все в избушке Степана – его самого, жену; даже вещи, казалось, заулыбались; даже старая кровать меньше скрипела…
Эх! и до чего же хороша ты, жизнь!
По-разному может вставать человек утром, может он после тяжелого, как свинец, сна только усилием воли заставить протестующее тело спустить ноги с кровати и, проклиная опять куда-то запропастившиеся шлепанцы, отправиться к гнусно пахнущей, загаженной раковине умываться, после чего, выпив холодной воды (кипятить чай некогда: проспал), зашагать на автобусную остановку…
Но можно проснуться и от прикосновения ласковых рук, которые тихонько скользят по телу – тех же рук, которые обнимали тебя ночью… И, открыв глаза, почувствовать, что сон тебе абсолютно не нужен; и хотя в теле осталась какая-то истома, смешанная с воспоминаниями и удовлетворенностью, ты полон энергии и тебе хочется не просто встать, а выпрыгнуть из кровати…
А потом можно пить чай у открытого окна, в которое вливается свежий, чистый, как капля росы на цветке жасмина, деревенский воздух солнечного утра; хорошо, если он попадает на расстегнутый ворот рубашки и приятным холодком заставляет чуточку поеживаться. К такому чаепитию полагаются деревенские сливки, горячие оладьи и легкие шутливые замечания приятного свойства.
Так или почти так пил чай из старенького самовара Степан после первой ночи дома. Уже он услышал все новости, накопившиеся у жены, когда ему вздумалось осведомиться о соседе, с которым вместе возвращался.
– Не стряслось ли что-нибудь у Вани Рябого? Вчера мы с ним вместе пришли – так он вроде сам не свой был.
– Что?! Ты шел вместе с Ваней Рябым?! – у жены округлились глаза и в голосе послышался ужас.
– Да что такое? Ну, шел.
– Так он же повесился два месяца тому назад. Уже сорок дней отслужили!
За столом воцарилось молчание. Так оно и должно было быть: другой, неведомый мир в виде факта его собственной жизни постучался внятно и мощно в его сознание – надо было как-то осмыслить его…
После чая он пошел к вдове повесившегося и узнал, что ночью она видела мужа во сне: он сидел в печной трубе и горько плакал.
Степан не был философом, но не был и ограниченным тупицей, способным только повторять чужие мысли. На обратном пути от вдовы он сделал первые смутные выводы: смерть не конец жизни и жалка доля самоубийцы…
Эти выводы его обогатили: жизнь показалась еще краше, величественнее – ­конца ей не видно…