БУНГЕ Александр Андреевич (1803-90) 1826 год "Путешествие по Алтаю!"

БУНГЕ Александр Андреевич (1803-90), российский флорист-систематик, член-корреспондент Петербургской АН (1833). Изучал флору Алтая, а также Монголии и Китая (1830-32), Персии (1857-59). Описал много новых видов. Один из основоположников географо-морфологического метода в систематике растений.

1826 год “Путешествие по Алтаю!”

Необычно ранняя весна и устойчивая погода, растопив последние снега, грозя испортить санный путь и сделала опасным переезд по льду рек,ли мой отъезд из Барнаула. В план моей поездки, кроме того, входило добраться до горных окрестностей Чарыша прежде вскрытия бурных горных потоков, что могло бы отрезать дорогу или, самое малое, стать причиной задержек.

18 марта вечером мы с д-ром Мейером выехали в Змеиногорск по очень тяжелому санному пути, который пролегал то по берегу, то по льду Оби. До первой станции Шадринск мы были вынуждены дважды менять лошадей и прибыли туда уже поздно ночью. Зимник дo следующей станции Калманки идет все время по льду реки. Мы надеялись поэтому, что дальше будем продвигаться быстрее и продолжали свои путь без остановок. Не доехав шесть верст до Калманки, мы неожиданно проломили лед, причем все попытки лошадей вытащить кибитку оказались тщетными. К счастью, кибитку удерживали на поверхности льда широкие боковые отводья, так что она дальше не погружалась. Мы вышли из кибитки, и послав людей за помощью в деревню, имели случаи полюбоваться прекрасным ландшафтом, который предстал перед нами при свете луны. Правый берег Оби круто поднимается на значительную высоту, левый же, напротив, ровный и покрыт кустарником и лесом. Когда люди с подмогой вернулись из деревни, что произошло часов через пять, уже всходило солнце, освещая красивые окрестности и нас в нашем достойном сожаления состоянии. С большим трудом вытащили, наконец, услужливые крестьяне нашу кибитку, которая к этому времени почти совершенно вмерзла в лед. Так как погода стояла теплая, то мы не знали точно, в каких местах лед прочен, они советовали ехать летней дорогой по гористому западному берегу. С их помощью в конце концов удалось миновать опасное место.

Не считая задержек, вызванных в высшей степени скверными дорогами, мы двигались по ровной степи до вечера. Нетерпение не позволяло нам дожидаться новой флоры; мы часто выскакивали на ходу, чтобы порадоватьсн остаткам прошлогодних растений, среди которых находили особенно много полыней, кои хорошо различали одну от другой, хотя определить их виды не могли.

Переночевали мы в с. Панышеве. На следующий день разные мелкие происшествия вновь мешали нам двигаться быстрее, так что д. Калмыцкий Мыс мы достигли уже поздней ночью, после того как прокружили возле нее, вероятно, с час, не зная, где въезд. В с. Кашине, где нас задержал на некоторое время ремонт нашего экипажа, хозяйка избы, в которой мы остановились, угостила меня плодами водяного ореха, и я узнал, что его в громадном количестве вылавливают в Колыванском озере и употребляют как лакомство.

Мы ехали всю ночь, и перед самым восходом солнца 21 марта прибыли в д. Курьинск, расположенную на р. Алей, через которую переправились. Берега реки, заросшие тополями, талом и другими кустарниками, радовали глаз после долгой езды по утомительной степи. Еще не добравшись до ст. Курьинск, мы увидели гору и вскоре узнали Синюю сопку, близ Колыванскои шлифовальной фабрики, но примерно в 80 верстах от дороги. Картина была для меня новой и поэтому взбудоражила мои чувства. Эта гора, которая дальше других высоких гор продвинулась в степь, все время оставалась у нас слева, пока мы к вечеру не подъехали к самым предгорьям, где ее скрыли от наших взоров хотя и более низкие, но расположенные ближе вершины. Примерно в десяти верстах от Курьинска течет речка Локтевка, которую мы намеревались переехать, однако не доехав до нее нескольких сот шагов, мы встретили возвращавшихся крестьян, которые рассказали нам, что в верховьях вода сломала лед, стоит высоко и поэтому переезд невозможен. Вскоре мы услышали сильный шум воды и, поспешив по берегу в поисках места, куда вода еще не хлынула, к счастью, нашли мост изо льда и снега, который оказался настолько крепким, что выдержал вес нашего экипажа. По прошествии десяти минут после нашей счастливой переправы бушующая вода, шумя и пенясь, ринулась сюда и разрушила и этот мост, тогда как выше уже все успокоилось. Вечером мы достигли, наконец, предгорьев, которые уже давно были у нас перед глазами, и распростились со степью, начавшей уже надоедать. Ночевали мы в д. Саушке, последней станции перед Змеиногорском.

На рассвете мы покинули Саушку и продолжали свои путь среди причудливых гор, которые, спрессованные из чудовищных гранитных глыб и плит, поодиночке выступали на довольно ровной плоскости, вызывая удивление своим странным видом. Поскольку часто скалистые глыбы так нагромождены одна на другую, что кажется, каждое мгновение готовы обрушиться, крестьяне с полным основанием называют некоторые из этих глыб висящими скалами.

Уже в шести-семи верстах от Змеиногорска высокие столбы дыма возвестили нам, что мы приближаемся к металлургическому заводу, и около десяти часов утра мы достигли Змеиногорска.

Мое пребывание здесь затянулось до 30 марта ибо нужно было обеспечить путешествие различными приборами и запасами. При этом я имел достаточно досуга, чтобы осмотреть рудник, завод и окрестности. Этот некогда столь богатый серебряный рудник, давший на протяжении более чем 100 лет так много металла, возможно, один из самых крупных, и должно поражать, при знакомстве с шахтами, то, какая чудовищная масса руды здесь добыта. Теперь он, однако, порядком опустошен, и руда, которая еще добывается, уже, по существу, бедна. Очень интересен вид огромного колеса, которое применяется в руднике для откачки воды и производит сильное впечатление, как и подземная кузница, напоминающая мастерские Вулкана и циклопов.

Мы посетили окрестные горы, чтобы посмотреть, какие растения там можно найти. Свежих побегов было еще очень мало, но по листьям и прошлогодним стеблям мы насчитали свыше 100 различных видов, среди которых немало очень интересных. Побывали мы и на известковой каменоломне, до которой от местечка несколько более версты, но поскольку шахта там была засыпана снегом, мы смогли увидеть немногое и собрать лишь несколько раскиданных кругом обломков серого или красноватого цвета, в коих заметили разного рода окаменелости.

Запасясь всем необходимым для путешествия и заручившись официальным распоряжением губернатора – оказывать мне всевозможное содействие, – утром 30 марта я покинул Змеиногорск верхом, так как из-за плохой дороги не оставалось ничего другого. Весь мой караван состоял из трех тяжело нагруженных вьючных лошадей, в сопровождении трех коноводов и двух помощников из которых один умел набивать чучела животных. Дорога сначала была очень хорошей, но скоро мы оказались перед высокими сугробами, которые не были настолько плотными чтобы выдерживать тяжесть лошадей и в небольших долинах – мы их переезжали поперек – скрывали горные ручьи, образовавшиеся от сильного таяния снега. Погода для этого времени года была прекрасной и необыкновенно теплой.

Лошади вязли и несколько раз падали так, что в результате переход по сим ненадежным «мостам» был действительно опасен, и мы продвигались медленно, ибо каждую лошадь приходилось переводить в отдельности. Таким образом, только после полудня достигли мы деревни Саушки, через которую решили ехать, потому что дорога на Колывань, хоть и короче на 20 верст должна была оказаться еще труднее. Сильно утомленный необычным способом передвижения, я был очень рад, когда услышал, что отсюда до д. Ручьевой можно ехать уже в повозке. Я получил, разумеется, только тряскую одноколку, но чувствовал себя после верховой езды вполне счастливым, удивляясь выносливости моих людей, которые продолжали ехать верхом. Довольно скверная дорога шла вплотную, а местами и по необычайно красивому Колыванскому озеру. Оно еще было покрыто льдом но во многих местах были большие трещины, залитые слоем воды толщиной более двух футов. Мы продвигались медленно и у меня было достаточно времени полюбоваться живописными гранитными скалами, окружающими озеро, которые имели еще более изумительный вид вид, нежели упомянутые выше скалы между Змеиногорском и Саушкой. Уже поздно добрался я до д. Ручьевой, где и переночевал. Она расположена на р. Белой, сливающейся здесь с Локтевкой, (Название «Локтевка» присвоено многим рекам этой местности, происходит от русского слова «локоть», потому что такие речки, меняя направление своего течения, образуют угол. – Прим. автора) чей исток находится на Синей сопке.

Ранним утром 31 марта я выехал из деревни и вскоре по довольно сносной дороге прибыл на Колыванскую шлифовальную фабрику, полюбовавшись в пути красивым видом Синей сопки, которая то скрывалась, то вновь показывалась возбуждая у меня живое желание посетить ее. Однако по прибытии в Колывань, откуда до нее еще шесть верст, я узнал, что ее проходимый северный склон еще полностью покрыт снегом, и что шестиверстовый подъем от подножия до вершины теперь невозможен или, по меньшей мере, очень опасен. Я тотчас же обратился к управляющему фабрики, который любезно принял меня и снабдил, в соответствии моей просьбой, необходимыми вспомогательными средствами для дальнейшего путешествия. Он дал мне четыре казенные лошади, которых я мог использовать во время пребывания вблизи Коргонских гор, а также стрелка и проводника по фамилии Белоусов, уроженца деревни Коргон. Человек этот состоял на подозрении из-за своих родственников, которые сначала работали на Коргонской каменоломне, а потом сбежали оттуда и образовали теперь в окрестности разбойничью шайку; он был их единомышленником и даже пытался бежать. Конечно, можно было опасаться, что при случае, встретившись со своими братьями, он бросит меня. Но поскольку для моих целей этот человек казался самым подходящим, ибо досконально знал места, в которых мне нужно было побывать, и был отменным стрелком, а также поклялся оставаться мне верным, то я взял его с собой. В отношении провизии, которую мне надлежало на все лето получить со склада, приписанного к Коргонской каменоломне, также были приняты соответствующие меры.

После полудня я посетил местную шлифовальную фабрику. Она имеет точно такое же устройство как и Екатеринбургская, только гораздо обширнее. Речка Белая дает воду, приводящую в движение машину. Здесь находилось в обработке несколько красивых изделий; особенно привлекали внимание две большие колонны из волнистой яшмы. Еще изумительнее была огромная круглая ваза из того же камня, имевшая четыре аршина (около десяти футов) в поперечнике. Закончена была только грубая обтеска, а обработка, как мне сказали, при всем старании продлилась бы, пожалуй, больше года. Еще здесь будет произведено грандиозное изделие, а именно: овальная ваза – в большом поперечнике шесть и в ширину четыре аршина; огромный кусок скалы для этого лежит уже готовый, и его доставка, видимо, в высшей степени была трудна; добыт он в каменоломне на Ревенной сопке.

В мастерской я видел и другое прекрасное произведение. На круглом куске желтоватой яшмы был представлен рельефный поясной портрет императора Александра I, выполненный по модели графа Толстого. Три года работал над ним один известный мастер, но портрет еще не был готов. Кроме того, создавалась здесь икона из коричневатой яшмы и три маленьких мальчика упражнялись в рисовании и лепке из воска.

Колывань лежит выше Змеиногорскa и окружена горами. Говорят, здесь был первый горный завод, открытый Демидовым, сначала только медь; но за ней тайно – особенно из одного рудника на Синей сопке – добывалась и серебряная руда. Когда правительство узнало об этом, рудник был засыпан и до сих пор еще не найден. Так как это поселение прежде подвергалось нападениям калмыков, оно было укреплено и теперь еще видны следы валов и рвов, которые окружали его с трех сторон, так как с четвертой, северо-восточной, стороны защищала р. Белая. С того времени сохранилось название двух соседних гор; находящаяся на юго-востоке зовется Будка (она поднимается довольно круто и покрыта сосновым лесом), другая же, лежащая к северу, похожая на первую, называется Караульной сопкой. На юго-западе в некотором отдалении, стоит Синяя сопка, менее заросшая лесом. Вечером я увидел из окна нескольких детей, несших большой букет из леонтицы алтайской и цветков прострела широкоцветного, которые уже распустились. Они собрали также широколистным лук, который как раз гнал листья, за клейкость его называют «слизун» и часто им лакомятся.

На следующее утро я побывал на расположенной поблизости Караульной сопке, где меня порадовал вид красивой, редко встречавшейся прежде в коллекциях леонтицы алтайской, цветшей здесь в изобилии. Кроме того, расцветали уже прострел широкоцветный и стародубка пушистая, которые красочным убранством покрывали южный крутой склон.

Только после полудня расстался я с гостеприимным управляющим фабрикой и отправился в дальнейший путь. Нашей следующей целью была д. Белая, находившаяся в 30 верстах на реке того же названия (ее, конечно следует отличать от речки близ Колывани и от одноименной речки, впадающей выше в Чарыш). Туда был послан Белоусов с четырьмя лошадьми – позаботиться о квартире и лодках для переправы через реку. Меня сопровождали низший чиновник из Колывани, который должен был ехать с нами до д. Чечулихи, чтобы снабдить меня провизией из Коргонского склада, и охотник, у которого я впервые увидел обычное в Сибири пулевое ружье. Оно снабжено двумя подпорками, на которые оно из-за своей тяжести ставился при прицеливании и стрельбе; называется оно здесь «винтовкой».

Мы ехали сначала в основном по равнине, почти уже свободной от снега, который лежал лишь в некоторых ложбинах Здесь мне довелось впервые увидеть картину так называемого степного пала. Это выглядит очень красиво когда огонь поднимается на холм по совершенно почти прямой линии на внушительное расстояние или мчится по равнине, подгоняемый ветром. Позже, хоть я его часто видел, я долго не мог пресытиться этим великолепным, особенно по ночам, зрелищем. Этот степной пожар устраивают намеренно ранней весной, сразу же как стает снег, чтобы ускорить прорастание молодой травы. Пал по большей части безвреден и может стать опасным лишь вблизи человеческого жилья, против чего, однако, крестьяне принимают меры. Иное дело степные осенние пожары, которые случайно возникают из-за небрежности путешественников или, чаще, кочевников в Киргизской степи и в Прииртышье, где уже летом трава так суха, что легко воспламеняется. Этот пожар вреден, ибо отнимает пищу у скота, который и зимой на подножном корму.

Вечером мы спустились по довольно крутому склону в широкую долину, по которой протекает р. Белая, где нас уже ожидали лодки. На берегу я увидел разноцветные куски яшмы и кварца, видимо, принесенные за 60 верст с гор ледниками, так как ближние горы состоят из гранита, близ деревни, в каменоломне, шла в это время работа: она поставляет гранит для памятника, который должен быть установлен в Барнауле в честь 100-летия Колывано-Воскресенского горнозаводского дела. Я еще засветло посетил эту каменоломню и поднялся на огромную гранитную глыбу высотой в семь сажен, которую как раз предстояло отколоть и полюбовался оттуда приятным видом хорошо построенного селения, лежавшего передо мной в долине и окруженного крутыми холмами, и рекой, чье течение можно было проследить до впадения ее в Чарыш, достигающий здесь уже немалой ширины. Гранит содержит мало кварца и еще меньше слюды. Полевой шпат – белый, и довольно крупные кристаллы шерля встречаются в нем так часто, что отполированный он приобретает вид мрамора. 2 апреля рано утром мы отправились верхом в д. Чагыр, в 15 верст отсюда. Еще на подступах к деревне нам пришлось спускаться с крутой и высокой горы, называемой «Ямская гора», и мы оказались в довольно широкой красивой долине, по которой протекает р. Иня. Здесь же заметил я признак высотности места – первые лиственницы, которые были, однако, пока без хвои. Иня весной, когда разливается, становится довольно внушительной рекой в этом месте, где она, выходя из гор приближается к Чарышу: мы, однако, нашли ее спокойнее, чем ожидали и переправились в лодках.

Еще через несколько верст мы переехали р. Чагырку, причудливо извивающуюся в долине, которая отлого поднимаясь, окружена невысокими горами, и вслед за тем прибыли в д. Чагыр. По названию этой деревни местные крестьяне называют «чагырский чай», или бадан, так как во множестве собирают здесь его прошлогодние сухие листья и продают их в округе как суррогат чая. Сменив лошадей, мы продолжили наше путешествие и к вечеру оказались в д. Усть-Тулатинская, затем переехали р. Тулату, недалеко от места ее впадения в Чарыш. Я разрешил своему проводнику Белоусову съездить в находящийся приблизительно в 12 верстах Тулатинский форпост, где жила его жена, сам же остался в деревне, хотя было еще рано, так как до следующей ст. Сентелек было 40 верст, а дорога в горах оказалась бы наверняка скверной. Уже здесь я обратил внимание на благополучие и связанное с ним гостеприимство крестьян. Мой хлебосольный хозяин, приложивший все старания, чтобы меня как можно лучше принять, рассказал мне, что держит 25 лошадей, 15 коров, владеет немалым стадом овец, и что его 35 пчелиных ульев дают ему много меда и воска, из которыx он первый он продаст цене от 7 до 8, а последний от 40 до 50 рублей за пуд.

3 апреля мы выехали из д. Тулаты. Багаж отправили по хорошей дороге прямо в д. Сентелек. Мы миновали долину Тулаты, которая осталась справа от нас, а слева поднимались крутые сланцевые горы. Недалеко от форпоста мы увидели три киргизские юрты, к которым тотчас же подъехали. Бедно одетая женщина, сидевшая перед одной юртой обратилась к нам на ломаном русском языке, а полунагие или совершенно нагие дети, увидев нас разбежались, кто в юрту, кто за юрту, откуда они постепенно выходили и, усевшись на земле на корточки, уставились на нас. Поскольку со временем я намеревался часто бывать в таких жилищах, то в этот раз не зашел в юрту, а поехал к форпосту, где нас очень радушно встретил казачий унтер-офицер. Он предложил мне обед, который, хотя и состоял из постной пищи, оказался однако, очень вкусным. Особенно следует отметить за ее прекрасный вкус превосходную рыбу, которую здесь, как и в других горных реках, ловят вершами и называют хариус. Я побывал на пасеке самого хозяина, которая стояла у подножия богатого цветами горного склона в живописном ограждении из караганника и татарской жимолости, а затем, сопровождаемый множеством каэаков, покинул форпост. Мы подъехали к р. Теплой, которая вовсе не заслуживает своего наименования, так как она освежила нас своей чистой и очень холодной водой, когда мы остановились здесь, чтобы дать немного передохнуть нашим коням, которым предстоял подъем на лежащую перед нами очень крутую г. Теплую. По-видимому, более соответствующую своему названию. Поднявшись на эту гору, мы чувствовали справедливость этого наименования всеми порами и не в состоянии были удержаться от соблазна немного отдохнуть. За утомительный подъем мы были вознаграждены чудесной панорамой: справа, позади невысоких гор, виднелись Сентелекские белки слева довольно далеко, в долине мерцала р Чарыш.

Спустившись по крутому горному склону, мы скоро приблизились к бурной, но мелкой р. Сентелек, которую нам пришлось перейти вброд чтобы попасть в деревню того же наименования. Это совсем новое поселение русских крестьян из окрестных мест и деревня находится на стадии возникновения. Местоположение ее превосходно – в красивой долине, окруженной высокими альпами. на берегу бурного Сентелека, недалеко от впадения его в Чарыш. Крестьяне, которые здесь поселились живут по большей части весьма зажиточно, некоторые даже богато, и очень гостеприимны. Один из них, сопровождавший меня еще от д. Чагыр пригласил к себе отужинать, однако другой, у которого я остановился, стал оспаривать у него это право. И тогда первым попросит меня прийти к нему хоть ненадолго ранним утром перед отправлением в дальнейшим путь, и попить у него чая; у него, мол, конечно, только чагырский бадан но зато вкуснее его мед. Проснувшись на следующий день утром (это было воскресенье), я увидел своего старого спутника, который, чтобы повторить свое приглашение, уже пришел спозаранку и нетерпеливо ожидал моего пробуждения. Суррогат чая имеет слегка вяжущий несколько терпкий, но не неприятный вкус, который, несмотря на то что в нем совершенно нет ничего ароматного довольно близок к вкусу китайского чая, вдобавок мне предложили свежеиспеченный белый хлеб с медом, и хозяин отпустил меня очень довольный тем, что я не пренебрег его приглашением.

Вершины гор были окутаны туманом и облаками, и начал накрапывать дождь. Поэтому мы поспешили дальше, боясь, что при сильном дожде нас задержит разлив многочисленных горных речек, через которые нам предстояло переправиться, так как вода часто в таких случаях за несколько часов становится выше на сажень, особенно в Сентелеке и Коргоне. Ехали мы большей частью левым берегом Чарыша по крутому горному склону и пересекли множество речушек, которые все впадают в Чарыш, необычайно быстрых и шумных, но, как правило, мелких. Крупнейшие из них вплоть до Коргона – Малая и Большая Татарки, Воровская и Луговая (последняя впадает в Коргон).

Дорога была очень трудной. Узкая тропа шла по горной круче, которая от моросящего дождя стала чрезвычайно скользкой, и лошади постоянно подвергались опасности свалиться вниз. В таких случаях наиболее разумно опустить поводья, ибо лошади, привычные к подобной дороге, идут с большой осторожностью и без руководства сами выбирают себе лучшую тропу. Следует также безопасности ради чаще соскакивать с лошади, так как при значительной высоте и крутизне очень легко можно упасть от головокружения. Но окрестности были настолько великолепны, что при взгляде на них я часто совершенно забывал об опасности. Однако вскоре от этoro пришлось отвлечься, так как узкий проход, образованный двумя отвесными стоящими друг против друга скатами, куда вела дорогa, показался нам слишком опасным, особенно потому, что наши тяжело груженные лошади могли там застрять. И мы сделали крюк, перевалив гору, по склону, которой ехали, в более низком месте и затем спустились снова к Чарышу. Здесь мы вспугнули косулю. Горы были сплошь покрыты лиственницей, но по берегам Чарыша росли сосны и лиственные деревья, листья у которых еще не распустились. Кое-где показывались ели и так называемые «пихты».

В нескольких верстах от с. Коргон дорога сузилась. Есть более удобный путь к д. Чечулихе, который ведет по правому берегу Чарыша, но напасть на него мы не смогли, так как река близ д. Сентелек, где нам предстояло ее пересечь, в это время года бывает очень бурной, глубокой и широкой, а лодки для переправы там не было.

К вечеру мы, наконец добрались до расположенного на левом берегу Коргона одноименного селения, известного своей каменоломней, которая находится неподалеку от него. Это новый поселок, но он, кажется, близок к запустению. Дело в том, что его жители, рабочие каменоломни, недовольные порученной им работой, покинули деревню, ушли в соседние горы и образовали там разбойничью шайку. В деревне остались только их жены, престарелые отцы и дети, а также один крестьянин, который поселился здесь позже и не был связан с ними. Действия этой банды становятся все более дерзкими, и за день до этого они отважились ограбить казенный склад. Двоих солдат, охранявших его разбойники связали и жестокостью вынудили дать обещание никого не выдавать. Эти обстоятельства делали мое пребывание в окрестностях Коргона, как входило в план поездки, неприятным, хотя и не опасным, вынуждали меня, несмотря на то, что было уже довольно поздно, отправиться дальше, чтобы засветло добраться до д. Чечулихи. Мы проделали этот восьмиверстный путь частью на лошадях, частью из-за крутизны горы, которую надо было перевалить, пешком, в сопровождении двух жителей дер. Чечулихи, и уже в полной темноте достигли берега Чарыша, напротив деревни, о чем узнали по лаю собак и по нескольким огонькам. На наш зов приплыли три лодки, которые перевезли нас вместе с багажом. Мне отвели под квартиру хорошую избу, и хозяин, богатый крестьянин, принял меня приветливо. Но усталость вынудила меня сразу же, отказавшись от угощении, поспешить в объятия сна.

Деревня Чечулиха, обязанная своим возникновением нескольким крестьянам переселившимся сюда два года назад с Прииртышья, есть крайнее с этой стороны русское поселение, граничащее с областью кочующих калмыков. Расположена она исключительно красиво. Селение стоит на берегу Чарыша, который здесь хотя и не особенно глубок и не широк, но очень стремителен. На противоположном берегу высится Хазинская вершина, подножие которой покрыто лиственницей, сибирским кедром и пихтой. Довольно острая и круто обрывающаяся вершина скалиста и бывает свободна от снега лишь в июне и в июле. Сама деревня построена в долине, которая террасами поднимается и сужается к северу, где горы, тянущиеся по обе стороны долины вдоль Чарыша, соединяются и дальше высятся уже под названием Чечулихинских альп. Горная цепь, которая тянется вдоль Чарыша, состоит частью из сланца, который лежит большими пластами на очень крутом южном склоне – береге Чарыша. Поскольку этот склон в течение большей части дня освещен солнцем и черные плиты сильно нагреваются, то здесь оказались первые цветущие растения, и мучительное карабкание на эти скалы, на которые я отправился в первый же день моего пребывания, было вознаграждено довольно богатым сбором весенних растений.

Пополудни меня навестил старый калмык, юрта которого находилась неподалеку, со своим сыном. Они только что вернулись с охоты, и оба были с ружьями. Все, что я при этом увидел, было для меня ново и интересовало чрезвычайно, так как большая часть моего путешествия должна была проходить по местам, заселенным этим народом, с которым я хотел познакомиться обстоятельно. На калмыках были овчинные тулупы – обычная их одежда зимой и летом, которая надевается прямо на голос тело, и только наиболее богатые носят рубахи, сшитые, как правило, из синей хлопчатобумажной ткани, довольно короткие, спереди открытые для запахивания. Тулуп стягивался поясом, унизанным латунными украшениями, с правого боку к нему был прикреплен короткий нож, на левом висело на длинном ремне огниво с кожаным мешочком. В нем вместо трута хранился запал, изготовленный из войлочных листьев различных растений, главным образом большого лопуха и некоторых полыней. Огниво было крест-накрест заткнуто за пояс. Голова, бритая наголо вплоть до толстой косы, что свешивалась с макушки, была покрыта бараньей шапкой. За чрезвычайно широкое голенище сапога был засунут кожаный кисет с табаком в форме плоского кувшина с узким горлышком. Трубка, лежащая в кисете, была железной, головка и чубук ее были выкованы из одного цельного куска около фута длиной, а головка была настолько мала, что в ней едва умещался табак, взятый кончиком ножа. Трубки эти калмыки изготовляют сами.

Другим образцом их работы были кованые железные пули, которые тоже висели у пояса в кожаном мешочке. Они были очень круглые и гладкие и точно соответствовали дулам их ружей. Ружья, называемые ими «мультук» или «турка», тоже их собственного изготовления, сделаны они неуклюже и грубо, но бьют далеко. Длина ствола составляет четыре-пять футов и более, он толстый и потому тяжелый, поэтому для прицеливания и стрельбы его подпирают двумя длинными, согнутыми в виде рогов подпорками, которые посему называются рогами и прикрепляются к ружью. Порох воспламеняется с помощью фитиля, представляющего собой шнурок, лежащий в канавке приклада, конец этого шнурка зажат в подвижной железной детали, подводящей горящий шнурок к полке.

Люди эти выглядели очень бедными; я одарил их табаком, чем они остались очень довольны. Я слышал, что в шести верстах отсюда вверх по Чарышу, у впадения в него р. Талицы стоят калмыцкие юрты, и мне захотелось поближе познакомиться с жилищами и образом жизни этих людей, поэтому 7 апреля я сделал туда небольшой крюк. Мы направились в горы, расположенные вдоль деревни, а затем снова спустились к Чарышу, вверх по течению которого доехали до Талицы. Но поскольку на нашем пути не встретилось ни одной юрты, а только признаки калмыцких жилищ в виде жердей для постройки юрт, низеньких деревянных полок для сушки табака и т. п., то мы двигались по Талице и, проехав еще некоторое расстояние, заметили в лесу очень бедную с виду юрту. Она была конической формы и состояла из жердей, которые были воткнуты по окружности, вверху сходящимися в острие, и частично покрыты войлоком. Острие было оголено, чтобы дать ход дыму, второе отверстие, обращенное на восток, служило входом в юрту, а дверь заменял четырехугольный кусок кошмы. На деревьях вокруг юрты были развешаны утварь и запас мяса – павших животных или битой дичи. Хозяин юрты при нашем приближении вышел и поприветствован нас, мы спешились и вошли в юрту. Посредине юрты был очаг, на котором стоял большой котел с варившимся мясом. Вокруг огня сидели жена калмыка с голым грудным ребенком на коленях и двое старших детей. Калмык принес кошму, разостлал ее на земле напротив входа и пригласил меня сесть. Это почетное место, которое обычно делит с хозяином самый уважаемый гость. Над этим местом висят идолы – грубо вырезанные из дерева или кремня человеческие фигурки, украшенные кораллами. Как раз надо мной висели останки орла – лапы с когтями и на мой вопрос, что это значит, калмык ответил мне русским словом «бог». Такая же мертвая птица сушилась. Рот маленького деревянного божка был помазан жиром.

Калмык извлек из своего сапога кисет, набил свою железную трубку, раскурил ее и передал мне. Так обычно оказывается почесть. Я ответил тем же, передав хозяину свою трубку. Большая деревянная головка и гибкий чубук, сплетенный из конского волоса, были предметом его особенного восхищения и он с благоговением поднес трубку к голове и передал ее мне обратно, сделав несколько затяжек.

Мы вышли из юрты и отправились обратно через Чарыш, его левым берегом до места напротив деревни, где мы снова переехали Чарыш, вода в котором убыла. На этом пути со мной случилось небольшое происшествие лошадь выбросила меня из седла и я упал в небольшой ручей, из которого хотел зачерпнуть воды. Вечером я наслаждался прекрасным зрелищем, которое представляло собой разделившееся на множество рукавов пламя, быстро охватывающее горы. Его даже в горах называют палом.

На следующее утро меня снова навестили калмыки. На сей раз это был не кто-нибудь из простых, а зайсан, или князь, по имени Митрей, который приехал сюда поохотиться в сопровождении другого калмыка из окрестностей Черного Ануя, где он кочевал. Этот старик получивший от русского правительства, как и прочие калмыцкие князья чин майора, потомственное дворянство и, кроме того, две золотые медали в награду за верную службу ни своей одеждой, ни своим поведением, ни образом жизни вообще не отличался от остальных калмыков. Я постарался угостить его как можно лучше – чаем и водкой, кроме того подарил им пригоршню турецкого табака и 50 змееголовок (по-калмыцки «джилан-баш» от «джилан» – змея и «баш» – голова, искаженно «еламбаш»), (Раковина ужовки-каури. – Прим. перев.) хотя и в то время еще не знал, для чего они их употребляют. Он сначала не хотел брать у меня эти безделушки, так как ему нечем было отдарить меня, но в конце концов решился, поскольку я пообещал побывать в его юрте.

Во время экскурсии, которую я совершил в окрестные горы, меня застиг снег, в изобилии выпавший на отдаленных высоких горах, в остальное время дня погода стояла такая же холодная и дождливая.

10 апреля я совершил прогулку за Чарыш и вверх по его течению левым берегом. Река Хаир-Кумын, которая в восьми верстах от Чечулихи впадает в Чарыш – один из самых значительных притоков его и, возможно, даже мощнее, чем Чарыш выше этого места. Вода Хаир-Кумына исключительно прозрачна а течение – быстрое. Мы пересекли эту реку, а несколько выше и Чарыш, на правом берегу которого горные склоны были уже украшены множеством красивых растений. Возвращались мы снова по левому берегу, так как правый образовался из крутых гор, которые во многих местах отвесно обрывались в реку.

12 апреля произошло исключительное событие. Когда я пополудни возвратился из небольшой поездки в горы в комнату ко мне ввели одного горнорабочего из Змеиногорского рудника, который недавно прибыл сюда с товарищем и заработал у здешних крестьян немного денег. Он был бледен и дрожал всем телом с выражением страха и ужаса на лице. Взволнован был и один из моих людей, который привел этого человека. На мой вопрос, что с ним, горнорабочий рассказал следующее.

Решив возвратиться домой, они пошли за своими пасущимися на воле лошадьми, чтобы ночью отправиться по окольной дороге, так как им стало известно, что их подстерегали коргонские беглые, проведавшие о том, что у них скоплены деньги. В версте от деревни на горных склонах, где я сегодня побывал, трое коргонских беглых напали на его спутника, который отстал, чтобы поправить седло, а трое других устремились в погоню за ним самим. Он избежал верного разорения благодаря быстроте своей лошади, так как один из разбойников при спуске упал вместе с лошадью. Рабочий просил моего содействия, чтобы я велел деревенскому старшине освободить пленного казенного рабочего и дать им сопровождающих, для отъезда отсюда. Я же посчитал более разумным послать своего проводника, братья которого находились среди беглых, и с его помощью содействовать выдаче пленника. Едва я отпустил его, как сразу же услышал выстрелы и увидел разбегающихся жителей деревни. Мой проводник вернулся и сообщил, что разбойники уже около деревни. Крестьяне теснились у меня в комнате и просили о помощи, которую я им, конечно, не мог оказать, так как сам попал в довольно затруднительное положение. Я посчитал, наконец, за благо самому выйти навстречу тем людям и посоветовать им воздержаться от дурных действий против жителей деревни и против меня. Двое моих людей последовали за мной.

Я поднялся по горному склону и к моему удивлению увидел двенадцать здоровенных молодцев, каждый из которых был вооружен одним или двумя ружьями, двумя пистолетами, саблей и длинным ножом и превосходно держался в седле. Один крестьянин, перед чьей избой они остановились, вынес полное ведро водки, чтобы их умилостивить. Когда я подошел, они приветствовали меня, назвав по имени, чтобы показать, что хорошо меня знают. Я увещевал и просил их от имени всей деревни не чинить никакого насилия ни над ее жителями, ни надо мной, чтобы не понести строгого наказания. Они поклялись, что мне, как врачу, который нужен людям, не следует их бояться, ведь некоторые из них обязаны жизнью помощи врача, что даже в моих экскурсиях, в коих они меня часто видели, они охотно, если я в этом буду нуждаться, окажут мне всевозможную помощь, разделят со мной в горах пищу и питье, дадут лошадей для дальнейшею пути и даже там, где нельзя проехать на лошади, пронесут меня на руках, потому что они слышали, что я хорошо отношусь к их брату. Затем они выпили за мое здоровье поднесенной им водки и попросили меня выпить с ними. Мой отказ ничем бы мне не помог и, наконец, я надеялся облегчить участь жителей деревни, если бы я своим согласием смог задобрить разбойников. Однако это не вполне удалось. Ведро водки скоро опустело, ибо подошедшие крестьяне тоже вынуждены были выпить; кампания стала более шумной и шла теперь от избы к избе. Добром или силой требовали и брали они все, что им казалось нужным, особенно ружья, порох и деньги и т. п. Мой хозяин, самый богатый крестьянин в деревне, на которого, казалось, больше всего покушались, лишился 50 рублей и многих вещей. Я угостил их, по их настоятельной просьбе, вином, радуясь тому, что так дешево от них отделался.

Сделав обход села, разбойники решили было идти за Чарыш, но поскольку почти все были сильно пьяны и бурная река очень поднялась, некоторые из них советовали ночевать на этом берегу, требуя на то моего позволения. Шум становился все несноснее. Их крики, постоянная стрельба холостыми зарядами из пистолетов, их воинственный вид и вдобавок их пьянство – все это представляло собой довольно жуткую картину на фоне сильного ветра, завывавшего взапуски с женщинами и крестьянскими собаками, и шума вздувающегося Чарыша. Мне пришлось в конце концов улаживать сильную ссору, возникшую между несколькими разбойниками и моим проводником, которого они уговаривали пойти с ними. Братья заставили его выпить и потому он тоже был очень пьян, так что вскоре дело дошло до драки, которая имела бы скверные последствия, ибо это был человек непомерной силы и доведенный до бешенства, он вполне мог убить кого-нибудь из разбойников. С великим трудом и благодаря ловкости одного из моих людей мне удалось отнять у него нож и заряженное ружье, а с помощью другого – оттащить его и запереть. Разбойники расположились вокруг большого костра, куда жители деревни нанесли всяческой еды, чтобы приготовить им ужин. Шум продолжался всю ночь, но некоторые из разбойников, что потрезвее, поддерживали среди остальных порядок, поэтому несмотря на пьянство, они постоянно были готовы ко всякому неожиданному нападению. И не только свои ружья и один пистолет они держали заряженными по-боевому, но имели наготове патроны с пулями в отверстиях, чтобы быстро зарядить их снова.

На следующий день, угостившись напоследок чаем у моего хозяина, они отправились дальше. День был холодный и пасмурный, шел дождь, смешанный со снегом, и Чарыш прибывал на глазах, так что перебраться через него верхом было невозможно большинство разбойников переправились в лодках (причем они часто стреляли), но некоторые разделись донага и поплыли, держась за конские гривы. Сильное течение далеко сносило их, и человек с лошадью нередко на мгновение исчезали под водой. Стало совсем холодно, и склоны гор покрылись снегом до самых подножий, поcле чего уже к ночи прояснилось и сильно похолодало. Мороз достигал к утру 2,5° R, но ничем не повредил растениям, и только ирисы, которые должны были вот-вот расцвести, потеряли все свои сильно развившиеся почки.

15 апреля я побывал в калмыцких юртах, поставленных у Чарыша, примерно в 20 верстах от Чечулихи выше по его течению. Мы пересекли Чарыш, Хаир-Кумын, затем небольшую реку, именуемую Ергол, и, наконец, три маленьких ручья, которые называются Котлы. Напротив одной особенно высокой горы, которую калмыки называют Чечаташ, мы снова перебрались через Чарыш и по его правому берегу выехали в довольно широкую долину, раскинувшуюся у подножня этой горы.

Гора Чеча отличающаяся от остальной цепи как своей высотой, так и своим видом, примечательна в истории калмыков. Она остроконечна и очень крута; с южной стороны, как и все горы этой местности, она совершенно голая и почти недоступна, с северной же стороны покрыта густым лесом. В давние времена, когда калмыки хотели освободиться от владычества китайцев, сюда, по их словам, бежал зайсан Чеча со своими родственниками и людьми и долго здесь скрывался от преследований китайцев, которые, однако, все-таки напали на его след. Долго защищался осажденный князь. Потом китайцы подожгли лес, а с противоположной стороны бросились на штурм позиции калмыков, которые в конце концов были побеждены превосходящими силами противника и частью перебиты частью же, в том числе и сам Чеча приняли смерть, бросившись со скалы. Речка Чеча, которая, как и гора получила название от имени этoгo героя, впадает в Чарыш, гораздо ниже, с правой стороны.

Долина перерезана многочисленными рукавами Чарыша, которые образуют небольшие острова, поросшие низеньким лесом. Река здесь еще не велика и мелка, течение ее гораздо медленнее, нежели ниже устья Хаир – Кумына. В этом месте мы видели пять юрт разной постройки, стоящих довольно далеко одна от другой. Некоторые имели вид вышеописанной юрты, другие, побогаче, были гораздо изящнее. Они состоят из круглой деревянной вертикальной, приблизительно в рост человека, решетки, с прикрепленными к ней жердями, которые, сходясь верхушками, образуют усеченный конус такой же высоты, что и сама решетка. Внутри юрты она подпирается другими жердями, а сверху крепится к обручу, который служит дымоходом. Все это покрыто толстым слоем войлока, рама окружает обращенное к востоку отверстие, завешанное красивой, пестро вышитой кошмой. Весьма редко и то лишь в очень богатых юртах, видел я деревянные двери. Убранство юрт было почти всюду одинаковым, и мне хочется коротко его описать сейчас, чтобы избежать повторений в будущем.

Когда входишь в юрту через дверь, которую всегда стараются сделать на восточной стороне, обычно видишь справа большой кожаный сосуд, почти в рост человека, прикрепленный к юрте при помощи жерди; он четырехугольный, но иногда округлый, несколько выше середины сразу же суживающийся вдвое; в него воткнута более чем саженная жердь. Верхнее отверстие закрывается недубленой звериной шкурой, а у земли находится другое небольшое отверстие, которое затыкается затычкой. В этот сосуд сливается надоенное за день молоко, независимо от того, от какого оно животного. Молоко в нем очень быстро скисается, так как сосуд никогда не бывает чисто вымытым и постоянно содержит свернувшееся молоко. Если кто-нибудь из обитателей юрты или гость не занят делом он подходит к этому меху (по-калмыцки «турсук») и жердью начинает мешать и колотить его содержимое, пока не устанет. Это скисшее молоко составляет главную пищу калмыков и, пожалуй, его можно бы назвать вкусным, если бы только оно чище приготовлялось. Стоят здесь, кроме того, и многие другие сосуды, большей частью для хранения свежего молока, и подойник. Все это изготовлено в основном из кожи, но иногда снаружи густо оплетено хворостом. Турсуки меньшего размера, особенно те, которые служат для хранения водки, изготовляемой самими калмыками, часто внешним видом напоминают желудок, с той лишь разницей что шейка, соответствующая пищеводу, находится посередине.

Постель состоит из положенных друг на друга войлоков и ковров. Обычно я видел в юрте только одну постель, даже там, где в семье насчитывалось более десяти человек. Справа от постели, и почти как раз напротив входа, лежат – в зависимости от достатка хозяина юрты – 4, 8 и даже 16 кожаных мешков, которые обычно складываются рядом и один на другой в два ряда, в них хранятся пожитки калмыков, состоящие главным образом из шкур, одежд, мехов, кусков хлопчатобумажной и шелковой ткани, кирпичного чая и т. п. Эти мешки, или вернее переметные сумы устроенные так, что их можно попарно приcтегивать к лошадиному чехлу изготовляются у богатых хозяев из красной кожи, отделываются разноцветным сафьяном и покрываются ковром. Вместе с очагом они составляют самую важную часть приданного. Над этим висят всевозможные идолы, отчасти уже описанные выше; cлева от двери вешается мужская утварь, как-то топор, ружья, ягдташи и т.п. Внизу почти всегда бывает протянута веревка и к ней привязывается ягненок или козленок, чьих матерей доят два или три раза в день. Посредине юрты находится очаг, сложенный часто из нескольких камней на которых стоит котел. Только богатые и кочующие по соседству с жилищами русских калмыки владеют железным треножником, котел с которого снимается редко. Над очагом обычно есть приспособление на коем развешиваются для просушки различные вещи. Иногда над ним устроена еще деревянная решетка, на которой коптится сыр. Позже этот сыр нанизывается на шнуры и вывешивается перед юртой на высоких жердях для просушки. Другие сушат его, раскладывая на войлоке, покрывающем юрту. В некотором отдалении от юрты всегда вбита жердь или столб, к которому привязываются лошади. Таково обычное устройство всех юрт, в них поддерживается строгий порядок, например большой мех с молоком никогда не помещается слева от двери, а веревка, к которой привязывают ягнят, никогда не бывает справа.

Я побывал во всех пяти юртах. В первой пили чай. Старая калмычка пришла в гости, все сидели вокруг огня, на котором стоял большой котел с чаем. Хозяйка то и дело наполняла большие деревянные миски, которые быстро пустели. Во второй юрте было двое калмыков, они без всякого дела сидели у огня и раскуривали табак. Как только я вошел, один сразу же протянут мне свою трубку. В ответ на эту любезность я вынул сигару, раскурил ее и передал калмыку, который нимало этим не был изумлен и сильными затяжками с видимым удовольствием втягивал и жадно глотал дым. Затем он передал ее другому, который тоже сделал несколько затяжек после чего подал ее только что вошедшей хорошенькой девушке-калмычке. Девушка – как я узнал невеста – была одета в красиво отороченный мерлушкой овчинный тулуп, который мало отличался от одеяния мужчин. Голову ее покрывала также меховая шапка, верхняя часть которой была из красного сукна. Главное украшение составляла весьма привлекательная прическа. Голова была не стрижена, и блестящие черные как смоль волосы, заплетенные в восемь тугих кос, ниспадали на спину. Эти косы, украшенные множеством змееголовок, большими стеклянными бусами и перламутровыми пуговицами величиной с серебряный рубль, при каждом сильном движении издавали звон. В последней юрте я впервые увидел бубен шамана, который представлял собой o6pуч около полуфута в высоту и двух футов в поперечнике, с одной стороны обтянутый кожей. Внутри виднелась довольно широкая деревянная планка в длину диаметра, вырезанная в форме грубой стрелы, на конце которой было резное подобие человеческой головы с звенящими латунными пуговицами вместо глаз, ниже головы был прикреплен железный поперечник, доходивший с обеих сторон до круглого обруча, на который были нанизаны железные кольца и другие звенящие металлические, предметы.

Несколько находившихся в юрте женщин проявили большое любопытство, когда я извлек коробку с насекомыми, чтобы вложить туда только что найденного мной жука. Они жадно уставились на булавки для прикалывания насекомых, но когда я дал им несколько штук, они долго их рассматривали, удивляясь, что те без ушек, и поэтому вернут их мне за ненадобностью. Поздно вечером я той же дорогой вернулся в деревню.

Так как я вынужден был отправить одного из моих людей в Змеиногорск и разрешил моему проводнику в приближающиеся пасхальные дни навестить своего отца в пос. Коргон, то в последующие дни не мог предпринять ни одной большой экскурсии, а бывал лишь в близлежащих горах, где собрал хоть и не богатую, но прекрасную коллекцию растений и насекомых.

Высокие горы, поднимающиеся над альпийской областью, были еще покрыты глубоким снегом, но у меня не хватаю терпения ждать и поэтому я поднялся, насколько это было возможно, на Хазинскую гору, вершина которой, многообещающая в более позднее время года, была постоянно перед глазами. Попытка удалась не вполне; когда я добрался до снега, то вынужден был вернуться. Но эта экскурсия вознаградила меня некоторыми новыми растениями. По пути мы натолкнулись на косулю, которая при нашем неожиданном появлении в десяти шагах от места ее отдыха долго оцепенело смотрела на нас, не двигаясь с места, а затем с необыкновенной быстротой скрылась.

Возвратившись в деревню, я увидел калмыцкого начальника (демича) по имени Баран, который прибыл сюда от устья Кана, впадающего в Чарыш приблизительно верпах в 50 выше нашей деревни. Прибыл он сюда со своим сыном и племянником, услышав о том, что приехал врач, которого он хотел просить помочь последнему. Мы быстрое ним подружились, так как он, хотя и мало-мальски, но говорил по-русски, и мы взаимно угостились трубками после того, как я подарил ему немного табака. Он был один из самых богатых калмыков этой местности, но все же жаловался, что минувшая крайне неблагоприятная зима лишила его 350 овец, 50 коров и многих лошадей. Через двух жен, взятых им, он породнился с двумя князьями, или зайсанами, и поэтому пользовался большим уважением. Благодаря своему рангу демича он состоит в непосредственном подчинении зайсану и начальствует над всей местностью от бассейна р. Кан до ближайших русских поселений. Под началом одного зайсана обычно состоят три-пять таких демичей. В их подчинении находятся «шуленги», которых тоже мало, а иногда бывает еще более низкий ранг под названием «арбанака», т. е. «начальствующий над десятком человек». Все прочие калмыки равны между собой и отличаются друг от друга только численностью стад и прочих богатств.

На следующий день утром ко мне снова зашел демич и с любопытством наблюдал за тем, как я перекладываю растения. При появлении каждого нового растения он говорил, указывая на него, несколько слов, на что сын, стоявший тут же утвердительно кивал головой. Полагая, что слышу сплошь калмыцкие названия растений, я немало удивлялся наблюдательности этого народа, от которого ожидал гораздо меньшего. Впрочем, когда я справился об этом точнее, желая записать названия, то к своему огорчению, узнал, что те слова не означали ничего иного, как красные, желтые, белые, голубые цветы и т. п., и что у калмыков есть названия только для наиболее общеупотребительных древесных пород и очень ограниченного числа других растений.

Сегодня я съездил через горы в с. Коргон, причем собрал немало очень интересных растений. Прибыв в поселок, я застал там моего человека, которого посылал в Змеиногорск. Он возвратился в сопровождении еще одного помощника и толмача и привез мне все необходимые веши для дальнейшего путешествия в район обитания калмыков. Через самое непродолжительное время мы отправились в обратный путь и к вечеру снова были в Чечулихе.

29 апреля я побывал в краях, до которых пока не мог добраться, – Чечулинских альпах. Они лежат к северо-западу от деревни, и в них берет начало речка, от которой деревня получила свое название. Дорога туда пролегает вдоль этой речки, большей частью по лесистой, дикой местности. На вершине лежало еще много снега, и вегетация сильно запоздала. Дремучий кедрач, простирающийся до самой вершины, служит местом обитания для множества медведей; и мы слышали вдали рев одного из них, видимо взбиравшегося на дерево. Здесь во множестве встречается бурундук – в высшей степени юркий зверек, который своей ловкостью свел на нет все наши старания его поймать.

Сильная гроза с проливным дождем и градом вынуждала нас спешить домой, однако из-за сильного ливня пришлось сделать остановку и искать убежища под огромной нависшей гранитной скалой. Затем мы ехали очень быстро, и я неудачно упал с лошади на каменистую почву. Я потерял сознание, однако вскоре очнулся, отделавшись лишь небольшим шрамом на лице.

Мое снаряжение для дальнейшей поездки уже было готово. Однако толмач, которого мне прислали, попросил отпустить его на три дня, так как он, по его словам, не готов к столь длительному путешествию и должен еще многое сделать в собственном доме. Я уступил его настойчивым просьбам, поверив обещанию вернуться точно в назначенный срок, однако я напрасно ожидал его возвращения. За это время я совершил немало экскурсий, главным образом по окрестностям дер. Коргон, причем мне приходилось подниматься на некоторые вершины, причисляемые к Коргонским альпам. Но результатом этих трудных восхождений оказалось лишь небольшое количество растений, которые как раз показывались из-под таявшего снежного покрова. Мое желание подняться на собственно Коргонские альпы, до самой их вершины, и побывать в каменоломне осуществить не удалось в тех местах лежало еще много снега, а дорога была в высшей степени трудной. Да мне и отсоветывали это делать, так как там находилось убежище упомянутых беглых, которым могло показаться, будто я хочу их выследить и предать.

Лошади которых я получил для разведывания местности на время пребывания в Чечулихе, тоже страдали от почти ежедневного перенапряжения, одна даже пала, а остальные тоже были близки к этому, так что мне в конце концов пришлось продолжать свои экскурсии пешком и лишь по ближайшим окрестностям деревни. Погода также была крайне неблагоприятной, и реки сильно разлились из-эа ливней и сильного таяния снегов даже на высоких горах.

Все это побуждало меня продолжать свое дальнейшее путешествие, но задерживало отсутствие толмача Уже прошла неделя сверх срока, и я хотел было уже послать одного из своих людей в г Чарыш, чтобы выхлопотать себе, если не прежнего, то нового толмача, как 9 мая толмач наконец, явился хотя и не прежний, который сказался больным, а другой.

Упаковав к отправке собранные до сих пор натуралии, мы переправились в лодке через Чарыш, сопровождаемые четырьмя своими людьми и всеми жителями деревни. Наш караван состоял из 20 лошадей, часть которых была завьючена нашими припасами и инструментами часть же служила для верховой езды. Кроме того, в караване было еще пятеро крестьян – коноводов вьючных лошадей. Арьергард составляла большая лодка, которую поставили на колеса и везли до Хаир-Кумына, так как вода в Чарыше сильно поднялась и переправиться на лошадях было нельзя. Эта двойная переправа через Чарыш и Хаир-Кумын отняла так много времени, что мы только к ночи достигли котловины напротив г. Чечи. Здесь мы разбили свою палатку, защитившую нас от проливного дождя, который вскоре перешел в сильную грозу.

Уже с раннего утра 12 мая солнце пекло так жарко и было так душно, что опять началась гроза, которую нам пришлось пережидать. Я послал своего толмача в сопровождении двух людей на тот берег, чтобы попросить у калмыков лошадей для дальнейшего путешествия, и вскоре показались четыре калмыка с 18 лошадьми. Некоторые из них были пьяны, так как накануне всю ночь бражничали на празднике. Лошадей я получал у калмыков каждый раз без всякой платы деньгами и товарами, за исключением небольших подарков, которые я давал по своему усмотрению. Чаще всего мне не нужно было даже предъявлять приказ губернатора, поскольку они, видя, что я приезжаю на калмыцких лошадях, уже знали о своей обязанности препровождать меня в дальнейшем.

Поездка в сопровождении калмыков казалась мне очень занимательной и приятной. Сидя на лошади, они всегда оживлены и очень много поют, хотя и довольно своеобразно, но совсем немелодично. Они мало берегут своих лошадей и нередко даже скачут галопом на тяжело навьюченной лошади обычно же гоняют лошадей крупной рысью. Но в этот день нам не удалось далеко уехать так как двинулись в путь мы довольно поздно, и солнце уже клонилось к закату, когда мы перебрались через р. Кечер (возможно называемый также Утурген), впадающую в Чарыш против устья Кана. Дальше калмыки не пожелали нас провожать, так как местность эта была густо заселена, и можно было легко получить свежих лошадей. Дорога вела нас в основном болотистым берегом Чарыша, который протекает по довольно широкой долине. Горы на левом берегу покрыты лесом, на правом – голые, большей частью обрывистые, и порода, из которой они состоят, часто выходит наружу.

Уровень Чарыша сильно поднялся, поэтому мы не отважились переправить на другой берег свой багаж, боясь подмочить его. Однако сам я переехал на ту сторону в сопровождении двух моих людей, чтобы до наступления темноты по возможности дальше проникнуть в горы, имевшие своеобразный вид. Но тут со мной чуть не случилась неприятность, так как, еще не привыкнув к таким переходам, я чуть было не вывалился из седла в воду, когда оступилась лошадь. Вымокший насквозь я все таки поднялся на низменные, образованные из глинистого сланца, сухие горы, которые окаймляли весьма плоскую, болотистую и довольно широкую долину на правом берегу Кана.

Глинистый сланец, образующий эти горы, по-видимому, содержит большое количество соли (горькая соль?), как это заметно даже по растительности на горах и особенно в долине, куда с дождями стекает с гор нечто вроде слабого щелочного рассола. Все домашние животные калмыков очень лакомы до этого сланца (придающего горам пепельно-серый цвет) и поедают его в таких дозах, что на пастбищах нередко можно найти целые гроты, возникшие от того, что домашний скот и даже дикие животные (которых поэтому часто подкарауливают в таких местах) посещают эти горы и выедают соленый, легко растирающийся глинистый сланец. Растений на этих горах я собрал совсем мало, но это были редкие и красивые виды.

Поскольку уже заметно стемнело, мы переехали Кан (причем чуть было не увязли в болотистых берегах) и оказались у юрты демича Барана, который был у меня в Чечулихе. Он вышел из юрты, оживленно выразил свою радость по поводу моего прибытия, снял меня с лошади и пригласил в свою юрту. Мне было приготовлено сидение из кошмы, произошел обмен трубками, которые затем перешли даже к моим провожатым. Он спросил меня, не желаю ли я попить у него чаю, и хотя меня бросало в дрожь при виде крайне грязной посуды, я принял предложение, чтобы сделать ему приятное. Большой железный котел был слегка вытерт, поставлен на огонь, залит водой и вскипячен. Затем плитку кирпичного чаю истолкли в ступе, изготовленной из деревянного чурбака (у которого раскаленным камнем была выжжена середина), высыпали в воду и бросили туда горсточку соли. Жена демича подошла к котлу с большой железной поварешкой и, черпая, довольно высоко поднимала ее и затем снова выливала в кипящую воду. Это она проделывала много раз с самым важным видом. Затем все было разлито по отдельным сосудам, котел был снова поставлен на огонь, и туда было вылито некоторое количество свежего молока. Когда оно стало закипать, был добавлен чай и снова вскипячен при частом повторении маневров с поварешкой. Теперь чай был готов. Хозяйка почерпнулa немного и вылила как жертву в огонь. Затем она разлила чай по большим деревянным мискам, наиболее чистая или, лучше сказать, наименее грязная из которых была передана мне.

Я не мог пить этот напиток таким нестерпимо горячим, каким его с необыкновенной быстротой глотали калмыки. Меня прошиб при этом холодный пот, и я никак не мог решиться взять вторую предложенную мне миску. Я велел готовить этот чай в моей собственной посуде, с теми же добавками и без сахара, пил его в течение путешествия почти каждое утро и находил довольно вкусным и питательным. Так обычно приготовляют этот напиток калмыки. Иногда они, впрочем, добавляют изрядную порцию высушенного и истолченного ячменя, от чего напиток становится еще более питательным. Он тогда напоминает сатуран бурятов, который готовится из муки, поджаренной с жиром, и даже у знатных русских, живущих в тех местах, считается излюбленным напитком. Иногда калмыки добавляют в свой чай также немного жира. Его хранят обычно в чашке, в которую вливают немного кипящего чая, чтобы жир частично растопился, затем все это отправляется в котел. Я никогда не мог решиться попробовать этот последний столь неаппетитно приготовленный напиток.

Надо было спешить, чтобы до наступления ночи переправиться через Чарыш и добраться до своей палатки, и поэтому после недолгого пребывания я покинул юрту. Мне очень хотелось 13 мая более тщательно обследовать местность по Кану, но продолжавшийся всю ночь ливень помешал переправиться через Чарыш, который от этого разлился еще сильнее. Впрочем, погода была сносной для того, чтобы посетить горы на левом берегу Чарыша, хотя это и не дало особого успеха.

В одной из юрт. где мы побывали, нас угощали квашеным молоком («чегень», а если оно из чистого кобыльего молока, то «кумыс») и выгоняемой из него водкой – «аракой». Последняя – особенно, если она приготовляется из кумыса – самый излюбленный напиток калмыков, не очень крепкий, кисловатый и неприятный только из-за крайне нечистоплотного приготовления и хранения.

Когда я вернулся к своей палатке, то встретил толпу калмыков и среди них несколько больных, которые хотели излечиться. Я захватил лишь немногие лекарства – для собственного употребления при несчастном случае, но как мог поделил их. Среди пришедших находился также маг и врач – «кам» (отсюда «камгар» – колдовать, а также происходит русское слово «камлать»), которого русские обычно называют «абыс», а народы Восточной Сибири – «шаман». В его одежде не было ничего отличительного, но вскоре он проявил себя как таковой в колдовских штучках. Калмыки, когда они колют скотину или едят мясо, всякий раз сберегают лопатки, ибо считают, что по ним абыс может сказать всю правду. Вчера для нас был заколот баран, и мой толмач очистил лопатку и попросил кама погадать мне на ней. Он согласился на это за стакан водки и начал с того, что произнес над костью множество слов, лизнул ее в нескольких местах и т.п. Затем он встал и, оборачиваясь на четыре стороны и простирая руку с костью, бормотал всякий раз несколько непонятных слов. Потом он бросил лопатку в огонь, горевший перед моей палаткой и после того, как она некоторое время погорела, осторожно извлек ее, затушил горящие места и по выгоревшим дырам начал толковать, что во время путешествия я переживу приятное событие. Затем, пристально вглядываясь в кость, добавил, что мне предстоит встретиться с более высоким, чем я, чиновником, моим другом. Так в действительности и случилось, ибо в июне я встретился в д. Уймон с г-ном статским советником Ледебуром; но так как я и мои люди знали об этом, то легко мог узнать и он и использовать для доказательства надежности своего искусства.

Поскольку все занятие калмыков, особенно летом (зимой они обычно занимаются охотой), заключается в npисмотре за своими табунами, потому что женщины выполняют все домашние работы – шитье одежды, обработка кож, изготовление кошм, веревок и т. п., то они большую часть времени проводят в том, что разъезжают от одной юрты к другой, кутят и пируют или набивают и выбивают трубку, причем рассказывают новости, которые таким способом распространяются часто с невероятной быстротой. Я воочию убедился в том во время своего пребывания среди этого народа. Тем, что камы быстрее других узнают все новости и используют их для обмана, они могут придавать достоверность своим предсказаниям и пользоваться авторитетом. Кочевой образ жизни, который они ведут, ибо их часто приглашают издалека, чтобы полечить больных, раскрыть кражу и для многого другого, позволяет им добывать сведения, так как они останавливаются у каждой юрты, ловят, каждое слово, которое можно использовать.

14 мая. Поскольку при установившейся вчера ясной погоде вода в Чарыше сильно спала, я рано утром перебрался через реку. На том берегу меня встретил Баран, который как раз направлялся ко мне в сопровождении целой свиты калмыков. Он сопровождал другого демича, Беженка, с больным сыном и многих других больных, которые недавно собрались тут со всей округи и вчера весь день ждали у Чарыша, когда можно будет переправиться. Баран упрашивал меня заехать в его юрту, но по пути туда я услышал в другой юрте, мимо которой мы проезжали, множество голосов. Это и своеобразный спектакль перед юртой побудили меня спешиться и пойти туда. Вся моя свита последовала за мной. Юрта была битком набита народом: заболела жена владельца юрты, и абыс колдовал (камлал) около нее. Он был весь в поту от напряжения, его выпученные глаза налились кровью и голос охрип. Он сидел на почетном месте, а над ним висела его культовая одежда, вместе с его колдовскими принадлежностями. Я не мог подойти и все точно рассмотреть. На огне стоял огромный котел, в котором сварилось мясо целой овцы; теперь, разложенное в большие миски, оно было роздано гостям и поглощалось ими с большим аппетитом. Сопровождающие меня калмыки тотчас же, не раздумывая, приняли участие в этом пиршестве.

В некотором отдалении от юрты была прикреплена на двух жердях веревка с привязанной noсредине заячьей шкуркой, по обе стороны ее веревка была украшена разными пестрыми тряпицами и лентами. Перед этим стояла лошадь, привязанная к столбу, посвященная, как мне сказали, тому богу, от которого зависело исцеление больной. В некотором отдалении на небольшой огороженной жердями площадке горели кости, и кое-какие внутренности овцы, заколотой в качестве жертвоприношения злому духу (шайтану). В гриву лошади посвященной божеству («кутаю») по окончании всей церемонии вплели ленты, после чего ее отвели в табун и отпустили. С этого момента ее уже нельзя использовать ни для какой работы. и только если ее владелец беден, он может ездить на ней сам, но если же на ней поедет другой, особенно русский, она считает оскверненной и должна очищаться окуриванием. И если калмыкам понадобится принести в жертву лошадь, для этой цели обычно выбирается посвященная, а на ее место подыскивается другая.

Вода в Чарыше спала достаточно, чтобы не опасаться за сохранность наших вещей при транспортировке через нее, а Баран подобрал мне несколько рослых лошадей, поэтому я отослал одного из своих людей обратно, поручив ему позаботиться о переправе, а сам тем временем поехал в окрестные горы. Возвратившись к юрте Барана, мы увидели, что все наши веши благополучно переправлены, а палатка разбита. Меня пригласили в юрту Барана, которая в этот момент напоминала лазарет, ибо в ней собралось множество больных и все просили лекарства. Поскольку я был вынужден спрашивать их через толмача, то распросы и инструкции, которые давал, сильно затянулись и весьма утомили меня, к тому же под конец все они разом насели на меня. Я перешел в свою палатку, а больным велел идти по очереди и раздал лекарства сообразно моему ничтожному запасу. Чаще всего я наблюдал здесь у женщин случаи истерии и бледной немочи с затвердением печени, у мужчин – механические повреждения и их последствия – плохо вылеченные переломы ног, вывихи, воспаление тазобедренного сустава и т д. Изредка встречалась одна разновидность проказы, которая выражалась в нарывах на ногах и разрушении неба и костей носа, но все это не давало картины сифилиса, а более напоминаю финскую чуму. В общем же народ очень здоровый, и хронические болезни редки.

Вечером 15 мая я покинул берег Кана, и пока наши вьючные лошади шли по ровной дороге вверх по течению реки, а затем через проход между горами по ее левому берегу, я посетил каменистые, в это время года еще едва покрытые зеленью, сухие горы. Вдоль широкого болота, которое образует с этой стороны берег Чарыша, мы вышли по дороге на обширную равнину, покрытую, подобно долине Кана, очень низенькой травой: нигде не было видно ни кустика, ни деревца. Почва, как я уже отметил выше, содержит много соли, и, несмотря на скудную растительность, эти места особенно если они окружены горами, содержащими солончаковый глинистый сланец, являются излюбленными у калмыков: скот, потребляющий соли почвы, чрезвычайно упитан и сам делает себе запас на черный день зимой. Запас этот содержится у овец в курдюках, достигающих к осени значительных размеров, зимой почти совершенно исчезающих. То же, что и с курдюками происходит с горбами у верблюдов, которых я увидел здесь впервые. Так как была еще ранняя весна, горбы эти вяло свешивались и были совсем небольшими: но когда я вновь увидел этих животных осенью, то эти бугры оказались располневшими н выпрямившимися.

Болото было местом обитания множества водяных и болотных птиц, среди которых выделялась красивым оперением и странным жалобным криком красная утка. Моим людям удалось застрелить одну из этих птиц. Проехав примерно 10 верст по прямой, мы достигли берега Ябагана сильно напоминавшего Кан своим видом и своим окружением. Он, как и тот, отличается от всех рек этой местности своим спокойным. едва заметным течением и мутной водой. Здесь мы сделали остановку, так как предпринимать переход через значительный горный хребет, который здесь возвышался, образуя водораздел между протоками Чарыша и впадающего в Катунь Урсула, было уже слишком поздно.

Утром 16 мая я видел чрезвычайно интересное зрелище. Чтобы доставить нам требуемое количество лошадей, калмыки соседних юрт выгнали на широкую равнину большой табун в несколько сот лошадей и окружили его, вооружившись большими арканами, которые сделаны из веревок, скрученных из конского волоса, и предназначены для поимки лошадей. Было их человек пять. Они держали в руках свернутые в несколько раз длинные веревки и разъезжали вокруг, рассматривая лошадей, которых намеревались нам дать. Лошади, казалось, мстили в этом случае и с большой ловкостью прятались и увертывались от высматрнвающих их калмыков. Они то прижимались друг к другу, то вдруг устремлялись в двух или трех различных направлениях и с громким ржанием мчались, распластавшись в галопе. Однако калмыки всякий раз опережали их и гнали обратно, и намеченная лошадь не избегала своей участи. Поймав цепким взглядом предмет своих стремлений, в диком галопе быстро и надежно набрасывает калмык петлю на шею лошади, затем соскакивает с седла и некоторое время волочится по земле, и животное-, сдавленное петлей, усмиренное превосходством человека, делает все уменьшающиеся круги, кружась на все более ослабляемой веревке, и, наконец, утомившись, останавливается. Но понятно, что многие арканы были брошены впустую.

Дикие выкрики калмыков, ржание лошадей и их громкий топот повторяло эхо в горах, внимание было приковано к этому зрелищу: напряжение возрастало, и вскоре я то принимал сторону прекрасного, мужественного животного, которое не раз ловко спасалось от преследователя, то восхищался превосходно рассчитанным броском аркана, сделанным натренированной рукой старого калмыка.

Скоро все лошади были оседланы, багажные сумы приторочены, и наш караван двинулся в путь. Берегом Ябагана мы поднимались сначала незаметно, потом все круче, и, наконец, достигли гребня горного хребта, где мое внимание привлекли большие кучи сухого хвороста. Это была жертва за благополучный подъем на гору, которую здесь приносит каждый проезжающий калмык. Там и сям этот хворост был увешан маленькими лентами и тряпочками. Никто не отваживается прикоснуться к этому хворосту ради костра или прочего. Этот обычай проявлялся всюду, где дорога шла через высокую гору, и даже столь высоко, где уже не было ни леса, ни кустарника. Тогда вместо хвороста была куча камней.

Спускаясь, мы скоро оказались у истока р. Ело, в высоко расположенной болотистой равнине, где многие альпийские растения, особенно лютик тысячелистный, свидетельствовали о большой высоте. Низкий кустарник составляли здесь березка кустарниковая и несколько карликовых ив.

При спуске – мы должны были спешить, так как, собирая растения, удалились от шедших впереди вьючных лошадей – моя лошадь дважды упала, провалившись передними ногами в землю, подрытую сусликами. Я каждый раз при этом выпадал из седла, но ничего себе не повредил, так как из-за холодной погоды, приветствовавшей нас даже снегом, был одет в добротную шубу. На берегу Ело, недалеко от его впадения в Урсул, мы расположились на ночлег по соседству с юртами.

17 мая мы продолжали поездку вниз по Урсулу, не встретив ничего особо примечательного, разве только множество каркасов с лошадиными шкурами – здесь больше, чем где-либо,- которые видели мы и раньше. Эти каркасы остаются после жертвоприношений добрым или злым духам. Они представляют собой несколько палок, подпирающих длинную жердь, на которую навешена лошадиная шкура, а иногда и шкура другого животного. Перед этими сооружениями, если они не так давно поставлены, можно заметить два шеста между которыми натянута веревка с ленточками и тряпочками. Шкуры сильно изорваны и продырявлены, так что они уже больше ни на что не годны. Сняты они с лошади, овцы или козы (никогда не видел я бычьей шкуры), которые были принесены я жертву по случаю какого-либо празднества, чьей-нибудь болезни, или, проще сказать были съедены. Голова повернута на восток или на запад (последнее гораздо реже) в зависимости от того, доброму или злому духу приносится жертва.

Берега Урсула большей частью окаймлены небольшими рощами местного лавроволистного тополя, в которых низенькие ивы, боярышник кроваво-красный, черемуxa, желтая акация и пр. образуют приятный подлесок. Долина, по которой протекает река, не очень узка, и горы с округленными вершинами на левом берегу не высоки, однако если проследить глазом вверх по течению, то можно увидеть вдали на западе красивые альпы с широкой изолированной вершиной, с которой стекает речка. На левом берегу также видны в некотором отдалении к югу довольно высокие белки, которые отделяют эту долину от долины Катуни.

Перебравшись через речки Тоботой и Кеньгу, вечером мы подъехали к юрте зайсана Кучугеша, где и остановились. Самого зайсана не было дома, но его жена пригласила меня в юрту, угостила чаем и аракой; мы несколько раз обменялись трубками. И надо заметить, что курят здесь по обыкновению стар и млад, мужчины и женщины. При этом жена зайсана оказала мне своеобразную честь. Она часто подавала мне трубку или чай или обращалась только ко мне через толмача, многократно касаясь при этом своих кос, которые – две, как это принято у замужних женщин,- свешивались с плеч. Такое чествование кого-нибудь оказывается только знатными женщинами, ибо обычное приветствие – поднимание одной или обеих рук к голове, причем достоинство того, кого приветствуют, определяется тем, выше или ниже получается рука; к тому же они то кивают головой, то нет. Почти все люди в юрте были пьяны, жена зайсана тоже не составляла исключение полому я отказался выполнить ее просьбу – сделать ей кровопускание.

Только мы расположились вокруг нашего костра перед моей палаткой, как вдруг калмыки, которые в таких случаях обычно всегда присоединялись к нашей кампании, вскочили и поспешили навстречу подъехавшему всаднику. Это был зайсан Кучугеш. Он, сильно пьяный, слез с лошади и шатаясь, двинулся ко мне с приветствиями. Говорил разные несуразицы на ломаном русском языке и был в высшей степени груб, потому что, несмотря на требование, не получил от меня водки. Наш ужин был готов, и я со своими людьми ушел в палатку, он также попросился туда, чтобы принять участие в нашем ужине. Когда я предложил ему место у двери, он повел себя чрезвычайно буйно и потребовал стул, так как, по его словам, посещая русских, он всегда садится на стул.

Внимание зайсана привлекли наши ржаные сухари и, схватив полный сосуд, в котором они находились, он высыпал все в подол своей шубы и пошел с ними в юрту, откуда еще долго доносились его крики. На следующее утро он рано разбудил нас своим криком и смиренно извинялся за свою вчерашнюю грубость. Он просил полечить его жену, которой-де нужно пустить кровь. Она же заявляла, что решится на это лишь после того как ее подкрепит глоток моей водки. Это произошло, и после того, как операция была проделана, нас пригласили в юрту, где для меня приготовили высокое сиденье. Угостив меня чаем и аракой, Кучугеш вынул соболий мех и подарил его мне. Ученику же, который открывал вену его жене, он подарил большую волчью шкуру. Вскоре зайсан опять забуянил и начал грубить, ибо кроме водки, которой я угостил его, за ним постоянно – в то время, как мы готовились к дальнейшему путешествию, причем Кучугеш проводил нас до нашей палатки – молодой симпатичный калмык носил турсук, полный араки. Этот парень не отставал от него ни на шаг. Он останавливался там, где останавливался зайсан. и садился сзади, когда тот садился, подливая ему постоянно в большую деревянную позолоченную чашу, которую зайсан осушал. Зайсан требовал от меня водки, ржаных сухарей и других подарков и все время был недоволен тем, что я ему давал. Наконец, мне пришлось наблюдать крайне неприятное зрелище наказания калмыка, который, вопреки его приказу, отказался вначале дать лошадь для нашего дальнейшего продвижения. Поэтому я был рад, когда подготовив вьюки, смог оставить эту первую калмыцкую резиденцию.

Следуя вниз по течению Урсула, мы через некоторое время достигли р. Туюкты и верхом переехали ее. Здесь я в первый раз нашел прекрасный маральник, красовавшийся в полном цвету на крутом горном склоне. Отсюда мы скоро добрались до устья Каракола, который впадает в Урсул на противоположном берегу, где стояли юрты двух сыновей демича. Младший из них, Джигилек, симпатичный молодой человек, имел чин шуленги. По плану путешествия я должен был на обратном пути после первой поездки к Чуе доехать до д. Уймон, а оттуда ехать вверх по течению Каракола, поэтому счел более благоразумным оставить часть багажа, особенно те вещи, которые теперь мне были не нужны, здесь, чтобы иметь возможность следовать дальше налегке. Большая честность калмыков, их необычайное всеобщее отвращение к воровству, позволяли мне ничего не опасаться, и я доверил шуленге Джигилеку все оставленное, так как он обещал до моего возвращения не покидать этого места.

В тот же день мы отправились из этих юрт дальше, вниз по течению Урсула, через р. Курату, а затем перебрались на правый берег Урсула. Здесь местность имела уже иной вид; горы стали круче, сдвигались все ближе и ближе, и Урсул, сжатый скалами, несся в глубоком ущелье шумнее, чем в верховьях. Здесь он весьма широк. Переехав р. Оелету, мы продолжали свои путь правым берегом Уpcyлa в романтическом окружении: у наших ног шумел Урсул, стиснутый крутыми скалами, в больших расщелинах между глыбами, дико сваленными друг на друга, буйно рос густой кустарник из желтой акации и жимолости, которые как раз цвели. Так мы подъехали к устью Улегумена, который в отличие от другой одноименной реки, впадающей в Катунь, называется Малым. Здесь мы расстались с Урсулом, который отсюда поворачивает к востоку и, протекая меж отвесных скал, достигает наконец Катуни. Теперь Малый Улегумен служил нам путеводной нитью. Мы двигались по его левому берегу, пока не увидели за рекой несколько бедных юрт и возле них не расположились на ночевку.

Когда мы на следующее утро покинули берега Малого Улегумена, чтобы продолжать свое путешествие, перед нами возник горный хребет. Этот хребет, получивший название Чети-Каман (7 форпостов), отделяет бассейн Малого Улегумена и далее к востоку бассейн Урсула от бассейна Большого Улегумена. Хотя перевал был не очень высоким и едва достигал альпийской отметки, подъем оказался очень трудным, особенно для вьючных лошадей, из-за большой крутизны и плохой тропы, часто идущей по выступающим остриям скал.

Множество красивых растений, росших в расщелинах скал, и особенно сплошь усеянный цветами маральник, радовали глаз и заставляли забывать трудности пути. Cпуск был еще опаснее, но все также скрашивался пейзажем, которым я любовался. К западу на значительной высоте рождался Большой Улегумен, с шумом устремляясь в расположенную далеко внизу долину, ограниченную с северо-восточной стороны менее высокими горами с округлыми вершинами, покрытыми скудной растительностью, а с юга – более широкими, более скалистыми и лесистыми горами. Мы ехали мимо многочисленных юрт к Улегумену и по течению его. В нижнем течении река затеняется красивыми тополями, и из хаотически наваленных друг на друга скалистых масс на его берегу поднимаются красивые кустарники – желтая акация, боярышник, жимолость, крыжовник, малинник, черемуха и различные виды ивы. Пока я занимался сбором растений, наши вьючные лошади далеко впереди уже перешли реку, удалились от ее берегов и направились по равнине. которая вела к берегу Катуни. Я поспешил за ними и догнал их, когда они уже спускались с крутого каменистого берега к руслу красавицы-реки. Старый калмык-перевозчик, поставивший свою юрту близ переправы, представил в наше распоряжение весьма ненадежную лодку, представлявшую собой выдолбленный ствол тополя, и рассказал, что здесь недавно был исправник, совершающий поездку по Чуе, приказавший ему переправить меня со всеми вещами.

Сжатая в узком русле каменистыми берегами Катунь – крупная река, течет с бешеной скоростью. Несколько выше меняет свое направление почти под прямым углом – с юго-запада на северо-восток. Хотя здесь она глубока и кажется довольно спокойной, даже с ровной поверхностью, шум производимый двумя порогами, из которых один находится выше, другой – значительно ниже переправы, настолько силен, что человек, находящийся на противоположном берегу, лишь с огромным напряжением крича, может заставить себя услышать. Вода теперь сильно спала, но, судя по скалам, которые, по рассказам, во время половодья бывают совершенно скрыты под водой, она поднимается на 15-20 футов. В такое время вид реки и шум ее волн бывают страшны и переправа через нее становится невозможной. На песчаном берегу беспорядочно лежат большие каменные глыбы. Hа противоположной стороне круто поднимается высокая каменистая гора. На обоих берегах, как говорят, есть просверленные скалы, через которые в старину китайцы протягивали канаты, чтобы безопаснее и спокойнее переправиться через реку. Но сам я таких скал не видел. Не удалось мне также увидеть и другую скалу, ниже по течению, с отпечатками человеческой стопы, с которой связана следующая калмыцкая легенда.

Два могучих богатыря отец и сын, искали себе новое место, для поселения. Они подошли к Катуни, преградившей им путь. Тогда они решили ее запрудить. Но у них вышли все продукты и отец послал сына обратно домой, где ждали жены богатырей, чтобы запастись едой, строго наказав ему не разговаривать ни с кем из встречных, так как в противном случае не будет надежды на то, что удастся построить плотину. Долго молчал сын, но прощаясь с женой, сказал несколько слов. Между тем отец почти уже заканчивал работу, оставалось только выломить из горы огромную глыбу и кинуть ее в реку, и плотина была бы готова. Но для этого требовалась помощь сына. Когда тот пришел, им удалось общими усилиями низринуть скалу, но так как сын не послушался отцовского предостережения то утратили свою силу чары, нужные для завершения плотины, и сброшенная скала разрушила всю плотину. Отец, узнав таким образом о непослушании сына, гневно топнул ногой о скалу и покинул его. От могучего удара отпечатался след на скале. Долго сидел на месте опечаленный сын, и там, где он сидел, образовались два круглых углубления в другой скале неподалеку от первой.

Переправа продолжалась довольно долго, так как единственная маленькая лодка поднимала за раз очень немного и, кроме того, нужно было проплыть порядочное расстояние вдоль берега вверх по течению, к огромному камню, выступающему с берега в реку. Оттуда изо всех сил гребли к противоположному берегу, но течение гнало неустойчивую лодку вниз со скоростью стрелы, и, несмотря на то, что река была не очень широка, к противоположному берегу причаливали напротив того места, откуда начинали. Переправа эта – предприятие рискованное, так как из-за пустякового упущения или неосторожности лодку легко снесет к нижнему порогу, и тогда все пропало.

На противоположном берегу, тоже песчаном, где лежат наваленные в беспорядке глыбы, меня удивила пышная растительность, так как желтая акация и кизильник черноплодный здесь выросли почти в деревья и даже карликовая карагана образовала высокий кустарник. Объясняется это тем, что почва здесь часто заливается во время половодья и солнце хорошо прогревает окруженную горами долину, а сильно нагретые темные гранитные скалы ночью отдают немало тепла. К тому же только верхний слой почвы песчаный от наносов, глубже – плодородный грунт. Поэтому я нашел множество цветущих растений, каких не встречал прежде, и между прочим даже одну полынь, которая в других местах начинает цвести только в июле.

Между тем на этом берегу все было приведено в порядок, лошади переправлены оседланы и завьючены, и наш караван поднялся по узкой тропе на высокую и довольно обширную равнину. Хотя было уже поздно и начинало темнеть, я сразу заметил здесь множество гольденштендии, но цвели далеко не все. Мы не могли долго задерживаться для сбора, так как нам предстояло миновать весьма трудное место до наступления полной темноты. Этого места мы достигли после двухверстного переезда по каменистому бесплодному плоскогорью на высоком берегу Катуни. Оно называется у калмыков бом. Это опасная скальная тропа у упомянутой излучины Катуни. Берег поднимается отвесно, и по самому краю его тропа вьется в скалах, образующих остро выступающие высокие ступени, по которым лошадям приходится прыгать вверх и вниз. Почти безопаснее на таких местах доверяться более калмыцким лошадям, нежели карабкаться по тропе пешком, ибо эти умные и привычные к таким дорогам животные с удивительной осторожностью и вполне надежно рассчитывают свои прыжки, причем часто им приходится задние и передние копыта ставить вместе, чтобы удержаться на каменном пятачке. Они так напрягаются, что к концу пути бывают совершенно измотаны. Особенно трудно приходится вьючным лошадям, так как всадник точными движениями может сохранить равновесие и помочь лошади, что для вьючных лошадей исключено. Было уже темно, когда мы один за другим закончили этот переход и подъехали к группе юрт, стоящей на высоком берегу Катуни, которая имеет здесь тот же вид. что и по ту сторону бома.

Неожиданно заболел один из моих людей, что грозило задержать наше дальнейшее продвижение, так как я не мог оставить его одного в этой местности. Однако кровопускание оказало хорошее действие. После полудневной передышки он уже снова сидел с перевязанной рукой на спокойной лошади; и мы отправились к горе, которая поднималась недалеко от берега Катуни. От крохотной р. Сершалы, которая берет начало здесь, получил наименование Сершальский хребет. Другая дорога, вдоль Катуни до находившегося в пяти верстах устья Чуи и затем вверх по Чуе, из-за половодья была недоступной, так как пришлось бы многократно переправляться через Чую, которая здесь и глубока, и бурлива.

Весь наш сегодняшний (20 мая) путь состоял из подъема на эту гору и спуска с нее. Сначала мы медленно поднимались по узкой долине вдоль Сершалы, пока на большой высоте не подъехали к нескольким очень бедным юртам. С одной стороны вздымались отвесные голые скалы. Отсюда начался крутой подъем до гребня горного кряжа. где восхищал глаз густой пестрый ковер окрашенных и различные тона крупноцветных фиалок алтайских и змееголовника алтайского, как свидетельство того, что здесь совсем недавно был снег.

Погода, которая нам все время благоприятствовала, стала портиться, и снег захватил нас врасплох во время сбора упомянутых растений. Спуск с горы был поэтому крайне трудным, так как из-за дождливой погоды здесь образовалось множество ручейков, делавших почву очень скользкой; кроме того, дорога шла по густому лесу из кедрача, лиственницы и ели, где лежало множество упавших деревьев. Из-за непомерной лени калмыки, которые обязаны следить за дорогой, предпочитают делать объезды по головокружительным тропам, нежели прикладывать усилия, чтобы разрубить и убрать с дороги упавшее дерево для удобства езды. Поэтому все здешние дороги крайне неудобны, нередко опасны и доступны только привычным к ним калмыцкнм лошадям.

Спустившись с горы, мы оказались у р. Ейлагуш, которая стекает с лежащих напротив высоких альп и, протекая в северо-западном направлении по долине, образованной этими двумя горными цепями, впадает ниже Улегумена в Катунь. Проделав некоторый путь берегом реки вверх по течению, мы подъехали к нескольким юртам, хотя и бедного вида, но окруженным большим стадом овец. Затяжной дождь и наступающая ночь вынудили нас сделать здесь остановку. Скверная погода держалась весь следующий день, так что я решил, ибо не мог ждать, двигаться дальше. Однако уехали мы недалеко, так как шел снег, было очень холодно и я не мог заниматься своими делами. Скоро мы подъехали к подножию Айгулакского хребта, который в этот день мы не надеялись перевалить: из-за крайне скверной погоды мы решили не подвергать себя риску разбить лагерь на самой вершине этих альп. Ночью выпало еще больше снега, который остался лежать, что произвело на меня особенное впечатление, когда я, проснувшись утром 22 мая, увидел, что вся окрестность покрыта снегом, хотя долина, согласно моему барометру, была расположена не многим выше долины Чарыша близ Чечулихи, а ту я нашел свободной от снега еще в начале апреля.

Снег шел еще долго, и толщина снежного покрова достигала уже примерно одного фута. Местность эта не имела ничего интересного, что могло бы побудить меня переждать непогоду, и поскольку я расчитывал попасть в более интересные места, то стал торопить своих людей поскорее достать у калмыков лошадей и отправиться в дальнейший путь. Укутавшись в шубы, так как было пронизывающе холодно, мы двинулись по тропе, которая все круче поднимаясь, вела нас вверх по течению Ейлагуша. Чем выше мы поднимались, тем труднее было идти по снегу, становящемуся все глубже.

Через несколько часов подъема мы вышли на опушку леса, который умирал особым образом: выше всего стоящие деревья, достигавшие, несмотря на сильно искривленные стволы, 15-20 футов, погибли. Этот вид конца области леса присущ не только данной местности, я видел подобное на Коргонскнх, Торгусунских и других альпах. Чем же было вызвано отмирание этих деревьев? И в чем причина прекращения дальнейшего роста деревьев? Действует ли эта сила и теперь, и не опускается ли граница отмирания деревьев со временем все ниже? Или воздействие было моментальным и теперь прекратилось? Я нигде не заметил молодой поросли. Нигде не видел и следов лесного пожара, который мог бы стать причиной такого явления. Ничего я не мог знать о том времени, когда эти деревья еще зеленели.

Мы достигли, наконец, широкого хребта горы, вид которого не очень-то нас обрадовал. Перед нами широко расстилалось заснеженное ровное плоскогорье с выступающими вершинами, большей частью круглыми и отлогими, и лишь кое-где показывались остроконечные и голые невысокие скалы. Нигде круто не поднималось ни одной отдельной изолированной вершины, нигде не видно было ни одной глубокой долины – все сливалось в один колоссальный горный массив, высившийся над лесом, и представляло собой волнистую поверхность, покрытую в это время снегом. Взору не на чем было остановиться и видно не было этому конца. Этот ландшафт был освещен солнцем, и лучи его, отражаясь от белого покрова, слепили глаза, распространяя красноватое сияние, в то время как сзади нас надвигались густые снеговые тучи, гонимые сильным северо-восточным ветром, клубясь и окутывая местность, которую мы только что покинули. Вскоре мы сбились с дороги, полностью занесенной снегом, и попали в такие глубокие сугробы, что наши лошади вязли по грудь и выбирались с большим трудом. Мы сделали привал и послали искать дорогу одного из калмыков. Затем с величайшей осторожностью мы двинулись дальше, коченея от холода, хотя лучи полуденного солнца растопили снег на отдельных небольших каменистых участках, и от тепла вновь ожили некоторые альпийские растения.

Проехав немало верст по плоскогорью, мы добрались до места, откуда нужно было спускаться, однако дороги нигде не было видно и казалось невозможным найти выход на открытое пространство в дремучем лесу, расстилавшемся у наших ног. Мы спустились по крутой тропе в той части плоскогорья, где не было леса, и подъехали к истоку Айгулака. следуя по течению которого мы могли добраться до Чуй. Айгулак – красивая горная речка, мчится по очень длинной извилистой долине, по обе стороны которой вздымаются крутые стены гор. Она то сжимается ими, то освобождается от уз, пенясь в страшном шуме на бесчисленных каскадах и становясь все мощнее от небольших потоков, которые с двух сторон тоже не бесшумно, низвергаются в нее с гор. Омывая то с одной, то с другой стороны крутые неприступные скалы, она заставляет путешественника на протяжении примерно 25 верст девятнадцать раз переезжать ее, что порой смертельно опасно, особенно в ее прежнем течении, где она довольно широка и несется с бешеной скоростью по огромным камням, устилающим русло. Еще несноснее становится дорога через чащу леса, заваленную упавшими стволами, подобно тому или даже больше, чем на упомянутом Сершальском горном хребте.

Густой, перепутанный подлесок, состоящий из жимолости алтайской и желтой акации и далеко превосходящий высоту всадника, вынуждал часто нагибаться и защищаться, постоянно заботиться о целости глаз и лица, так как, несмотря на все трудности пути, калмыки гнали лошадей очень быстро, стараясь выбраться из этих диких мест до наступления темноты, и нам, не знающим дороги, приходилось поспевать за ними. Все более дикой становилась местность, все гуще лес, все более перепутанным подлесок и все более шумной и мощной горная река, все ближе и ближе сдвигались становящиеся круче горы, ограничивающие узкую долину… Громкое монотонное пение калмыков, их оклики и понукания, обращенные к уставшим лошадям, хруст ломаемых ветвей покрывающих дорогу, беспокойное ржание лошадей (они, казалось, подбадривали друг друга, так как не могли видеть одна другую в густом кустарнике), сопровождаемое гулким эхом – все это мешалось с оглушительным ревом воды и вместе с дикостью окружения возбуждало своеобразное чувство, которое было даже приятным. Наступившая ночь захватила нас в этой страшной, но красивой дикой местности, хотя лес становился уже реже и расступившие горы свидетельствовали о том, что мы подъезжаем к открытому месту. Было совсем темно, когда мы спустились в другую долину, где лай собак и мерцание желаемого нам огонька возвестили, что мы находимся недалеко от юрт на берегу Чуи. Пока развьючивали уставших лошадей и ставили палатку, я зашел в юрту, хозяин которой посадил меня у огня и подал мне китайскую латунную трубку, набитую китайским табаком. Возвратившись в свою палатку я услышал заклинания женщины в соседней юрте, обращенные, вероятно, к больному и напоминающие те обычные монотонные негармоничные мелодии, которые так характерны для калмыцкого пения.

Ясное хорошее утро 23 мая выделялось из всех предшествующих дней, так как в этой долине снег, повидимому, не выпадал и окрестности красовались своим весенним убранством. Флора здесь выглядела совсем иначе, и, спускаясь к реке, я постоянно натыкался на многочисленные очень редкие растения. Долина, которую пересекает здесь бурная широкая и довольно глубокая Чуя, узка и по обе ее стороны круто поднимаются высокие горы. Низкие горы, сложенные из уже упомянутого солончакового глинистого сланца, ближе подступают к берегу. Я посетил близлежащие горы и побывал здесь в большой пещере, в которую вошел в сопровождении трех спутников. Пещера, в которой можно было стоять выпрямившись, была выедена животными. В этих горах, как и на двух островах, образованных рекой, где я тоже побывал, я нашел несколько красивых растений. Растительность островов, в чем я убедился впоследствии, побывав еще раз на том что расположен выше, всегда примерно одна и та же: кустарник из красивой миркарии даурской, облепихи крушиновой и изящной ивы с тонкими листиками, нежными прямыми ветвями и корой соломенно-желтого цвета(возможно, новой).

День прошел в экскурсиях, которые я предпринимал в разные стороны от палатки и самая дальняя из них вывела меня на дорогу по которой мы хотели двигаться на следующий день, а именно вверх по правому берегу Чуи. Он часто загроможден гранитными глыбами; некоторые высокие и крутые горы обрываются прямо в русло реки, и по ним с сильным шумом низвергаются горные потоки. Долина то расширяется то вновь сжимается подступающими к самому берегу и усложняющими путь горами. Местами эти горы становятся более отлогими и имеют плодородную почву, покрытую таволжником, караганником, шиповником и жимолостью, порой же они падают почти отвесно и тогда взору предстают совершенно голые камни, лишенные какой бы то ни было растительности, которые из-за своей окраски и прочих качеств кажутся широкими повязками, тянущимися от подножия до вершины. Чаще всего видишь различные оттенки серого, но нередко также кирпично-красного цветов твердых острых камней. Такие же крутые горы, только покрытые лиственничным лесом, высятся на противоположном берегу реки. Берег украшают перемежающие березы и красивые тополя, сильно напоминающие бальзамовый тополь. Выше по течению долина еще более раздастся вширь и возобновляется лиственничный лес, почва в котором во многих местах около берега становится болотистой и поэтому ивы и березы чередуются с хвойными деревьям. Но местами горы подступают к самому берегу, вынуждая всадника свернуть с него и пробираться по крутому склону или по лежащей выше равнине.

Так мы подъехали к р. Сардуме на некотором расстоянии от места ее впадения в Чую. Когда переедешь эту речку и поднимешься на небольшую возвышенность, взору внезапно открываются покрытые снегом вершины высочайших гор этой местности, принадлежащих к цепи альп, которая тянется по левому берегу Чуи. Значительная часть этих гор покрыта снегом в течение всего лета, и ни в июне, ни в июле я не видел их свободными от снега, поэтому, надо полагать, они поднимаются на более значительную высоту, чем связанный с ними Холзун, который насколько я мог убедиться, в конце июня лишь кое-где был покрыт снегом. Неожиданное появление этих вершин из-за низких гор, а также красивое освещение, в котором они явились, настолько захватило меня, что сразу же возникло живейшее желание их посетить, к своей немалой радости я узнал, что наша дорога пройдет поблизости от них. Однако вскоре мне пришлось отказаться от надежды побывать там, ибо калмыки, вероятно из суеверных побуждении, отказались сопровождать меня, заявив, что даже их предки не помнят, чтобы кто-нибудь поднимался на эти горы, и что никто из них не знает туда дороги и поэтому они не могут отважиться вместе со мной искать наудачу путь туда, ибо местность очень скалиста. Наконец они заявили, что не могут дать даже лошадей. Таков был обычный ответ, когда я заводил об этом речь, так что я предполагаю, что во всем этом виноват мои толмач, которому не хотелось сопровождать меня в эту поездку, где он, возможно, боялся подвергнуться опасности, а, кроме того видимо, лишился бы возможности продолжать свое занятие мелочной торговлей, которую он обычно вел в юртах, встречавшихся на нашем пути.

Близ Сардумы мы достигли Чибита, который, соединившись с образующимся выше Муном, впадает в Чую. Между этими последними расстилается обширная равнина, настолько ровная, что Мун совсем теряет характер горной речки, приобретая сходство с Каном, и медленно течет между болотистыми берегами. Здесь на берегу мы остановились на ночевку по соседству с юртой шеленги, который в одно время был абысом, или камом. Этот старый пьяница, непомерно гордый своей каменной пуговицей на шапке – знаком своего достоинства (ее он якобы получил от китайского императора) много раз вечером посещап меня, влекомый ожиданием водки, которую обычно берет с собой каждый проезжающий здесь русский. Когда я угостил его ею, он принес мне в подарок вышитую кошму, был очень любезен и рассказал мне историю своего шаманского бубна, который он не так давно, не добившись от него никакой помощи своему умирающему сыну, вместе с латунноглазым богом разбил в щепы и выкинул из юрты. Он показал мне его жалкие остатки, лежавшие поблизости. Это обычный способ обращения калмыка со своими богами, когда с ним случается какое-нибудь несчастье, от коего они не защитили. Но иногда наказание смягчается, и, получившие хорошую взбучку боги снова занимают свое почетное место в пользуются прежними правами.

Утром 25 мая, как только я вышел из палатки, чтобы сделать распоряжения насчет дальнейшего пути, явились двое казаков и сообщили, что исправник, в свите которого они состоят, возвращается из своей деловой поездки к зайсанам Верхней Чуи и что он скоро прибудет сюда. Я решил подождать здесь его прибытия, так как хотел попросить у него одного казака, который бы меня сопровождал, что в таком путешествии совершенно необходимо. А пока я послал своего толмача позаботиться о лошадях для дальнейшей поездки. Вскоре он сообщил мне, что упал с лошади и сильно повредил плечо; мне же думается, что это было просто притворством. Поскольку он давно уже рвался домой, то в прибытии исправника увидел повод возвратиться и нашел в притворном несчастье основание для просьбы отпустить его и заменить другим. Когда исправник приехал, я пригласил его в свою палатку, и, взяв с него обещание выполнить мою просьбу, попросил его позаботиться о доставке нескольких писем, которые я спешно написал.

Отъехав от Муна, мы вскоре опять достигли одного места на Чуе, берега которой были здесь из твердой и сухой глины, смешанной с песком. Отсюда нам пришлось преодолевать значнтельный подъем протяжением в несколько верст. Это была высоко расположенная во многих местах поросшая лесом долина, справа от которой вздымались высокие и частью еще покрытые снегом вершины. Первоцвет холодный и некоторые другие относящиеся почти к альпийкой области растения, попавшиеся мне на пути, свидетельствовали о немалой высоте местности. К вечеру мы спустились с этого горного хребта в долину, далеко простиравшуюся по обе стороны Чуи в длину и в ширину и известную под названием Курайской степи (название происходит от речушки Курай, впадающей в Чую). Чуя, вольготно текущая в этой широкой долине, делится на многочисленные рукава, от чего образуются острова, которые в отличие от вышеупомянутых я хочу назвать Курайскими. Об их растительных богатствах мне много говорил один из моих людей, побывавший на них несколько лет тому назад, что и побудило меня подольше задержаться на этом месте. Поэтому я велел поставить палатку на берегу Курая, недалеко от места его впадения в Чую, возле нескольких юрт. Хотя время было уже позднее, я не мог удержаться от того, чтобы не побывать на некоторых островах, и найденные мною там растения еще более возбудили мое нетерпение на следующее утро.

Утром явился обещанный казак хотя и без толмача, и так как он сам не мог служить им, моему прежнему пришлось соблаговолить остаться у меня еще на некоторое время.

Лошади были приведены, мы поехали через Курай к Чуе и через многочисленные рукава на острова. Это довольно протяженные острова с исключительным разнообразием почв. Одни стерильны, каменисты, со скудными, но редкими растениями; другие болотисты, с богатой растительностью, хотя и не столь интересной; некоторые песчаны и глинисты; а самые крупные, наконец, с черноземом поросли лесом. Но везде можно найти примесь английской соли, которая значительно влияет на вегетацию. Поэтому хотя все растения здесь вырастают кривыми и встречаются совершенно голые места, но ботаник получает удовлетворение от этих островов тем большее, что здесь произрастают некоторые альпийские растения, смываемые ключами с соседних альп. Однако стоявшая до сего времени холодная погода и высота местности задержали вегетацию, поэтому цвели очень немногие растения.

На рукавах реки обитало множество водяной птицы: дикие гуси, разные утки и среди них красивая красная утка, которая в сопровождении многочисленного молодняка без всякого страха подплывала совсем близко и даже после нескольких выстрелов держалась неподалеку. На том берегу мы увидели стадо верблюдов, которые с любопытством рассматривали нас, когда мы подъехали ближе. К вечеру сильно похолодало и начался дождь, так что мы вынуждены были вернуться в палатки и надеть шубы, которые в этой местности после заката солнца необходимы в любое время года.

По обе стороны Чуй тянется широкая равнина, носящая название Курайской степи. Речушка Курай, берега которой кое-где поросли елями и лиственницами, пересекает ее северозападную часть. На расстоянии примерно десяти верст от берегов Чуи, по обе стороны ее, равнина начинает повышаться террасами и довольно круто подиимается к горному хребту, который на правом берегу менее высок, но на южном склоне был во многих местах покрыт снегом. Слева же от берега в один ряд протянулись горы с гораздо более высокими вершинами, видимыми, конечно, только со стороны их северных склонов, почти до половины засыпанные снегом, который покрывал их сплошь, не образуя отдельных снежных полей. Горы эти кажутся очень крутыми и скалистыми; у их подножия растут леса; другие две горные цепи, по крайней мере те их склоны, которые я видел, совершенно безлесны. Это были те самые горы или, вернее, их наиболее высокая часть, которые при переходе через Сардуму так неожиданно возникли у меня перед глазами. Обе горные цепи ограничивают степь полуокружностью и окружают долину, спуская в то же время с обоих концов менее высокие отроги по обе стороны к самым берегам Чуи; степь имеет около 50 верст в длину и на наиболее широком месте до 20 верст в ширину. Долина эта имеет характер низменной степи. Почва здесь сухая, очень ровная, покрытая низенькой, редко достигающей высоты фута, скудной растительностью и, за исключением берегов Курая и островов, где растет немного хвойных деревьев, совершенно лишена деревьев и кустарников (последние встречаются только на террасах, ограничивающих долину).

Меня уверили в невозможности подняться на белки, простирающиеся к югу от Чуи с северо-запада на юго-восток, поэтому я решил пересечь степь, чтобы дойти до расположенных на северной стороне гор и подняться на них, насколько будет возможно. У подножия горы оказалось множество юрт, где мы ненадолго задержались. Затем мы поднимались вдоль ручья, относящегося к истокам Курая. Подъем был довольно крут, и мы не нашли ни одной тропы, проложенной охотниками-калмыками. Некоторые впервые встретившиеся здесь растения вознаградили меня за все трудности крутого подъема по каменистому грунту. Вскоре мы добрались до вершины; почва была сырой, почти болотистой. Отсюда мы поднялись по узкой опасной тропе, которая круто вела по почти лишенной растительности осыпи. Когда мы взобрались на самую высокую точку этой осыпи, то снова оказались на болотистой равнине, где росли обычные альпийские растения, которые впоследствии я видел на подобных местах, в частности в горах, отделяющих Чую от Башкауза.

За этим плато последовал менее крутой склон, усеянный более крупной галькой. Из-под гальки пробивалась скудная, но очень своеобразная растительность. Кое-где над плоскогорьем вздымались мощные гранитные утесы, и один из них защитил нас от поднявшегося внезапно резкого ветра, чувствительного еще и потому, что мы разогрелись при подъеме, так как солнце пригревало довольно сильно. Дорога, по которой мы поднялись, из-за своей крутизны для спуска не годилась, та же, которой мы шли по очень покатой долине, была не особенно удобной. Начинало уже темнеть, мы промокли и продрогли и спешили выбраться отсюда без всякой тропы по камням и гальке. Мы быстро проехали степь, и уже поздно вечером, нагруженные богатой добычей, добрались до своей палатки, где нас ожидали приветливый костер и наши шубы.

На следующее утро я еще раз побывал на островах и в близлежащей степи, чтобы теперь собрать несколько прежде замеченных растений, которые раньше еще не цвели. Затем, уже к исходу дня, мы тронулись дальше по Курайской степи, вверх по течению Чуи. Около реки было много журавлей, а в степи показывались меленькими стайками галки необычного вида – с белыми ошейниками, но эти птицы были так боязливы, что моему казаку не удалось застрелить ни одной из них.

Горы, ограничивающие Курайскую долину, постепенно сближаются, и долина поднимается сначала постепенно, затем все круче, образуя даже маленькие террассы, идущие поперек от горы к реке. Тут и там долину пересекают маленькие речки, летом нередко высыхающие, их берега обычно покрыты тополем и лиственницей. Первой из этих речек, которой мы достигли, была Тутугем, близ нее стояло несколько юрт, и так как в дальнейшем мы не рассчитывали встретить какую-нибудь юрту, а дело было уже к вечеру, мы расположились здесь на ночлег, хотя выехали уже поздно и едва успели проделать 15 верст. В одной из юрт я увидел старого калмыка, который сильно страдал от обшей водянки и находился уже при смерти и еле двигался. Его лечили тем, что время от времени смачивали грудь разбавленной водкой. Правда, бросается в глаза, что эта и другие болезни, часто являющиеся результатом пьянства, встречаются у калмыков довольно редко, и я за исключением этого случая не встречал ничего подобного, разве только проходящая опухоль лица, которую я иногда замечал у калмыков, долго пьянствовавших. По-видимому, водка, которую они гонят из квашеного молока, не так вредна, как хлебная, и хотя она в такой же степени вызывает опьянение, оно быстро проходит, не оставляя, как мне говорили, головной боли и тяжести, которые причиняет хлебная. Арака содержит, как мне кажется, немалое количество углекислоты, которая после употребления вызывает отрыжку, что хотя и неприятно, но в некоторой степени напоминает состояние после употребления стакана шампанского или какого-нибудь другого шипучего напитка. Этим, возможно, объясняется то обстоятельство, что я ничего не слышал о затвердении желудка и хронических рвотах у калмыков – болезнях, которые я нередко наблюдал у эстонских крестьян, ибо они особенно увлекаются хлебной водкой.

Рано утром 29 мая мы оставили Тутугем и продолжали свою поездку, поднимаясь все выше по долине, которая еще и здесь носила название Курайской степи. Она снова несколько расширилась, и подъем стал круче, чем прежде. Мы уже не находились, как в начале степи, на одной высоте с Чуей, которая теперь была погребена в глубоком русле, зажатая между крутыми берегами, и чтобы добраться до воды, нужно преодолеть спуск на глубину до 100 футов. Вода течет здесь так же быстро, как и близ устья Курая, сливаясь в один поток, тогда как там, протекая по более широкой и менее покатой равнине, река становится мелководной, шиpe разливается, делится и образует острова, которые здесь не встретишь на больших расстояниях. Слева горы подступают к самой реке, но справа, где идет дорога, раскинулась высокая и довольно широкая равнина.

Я услышал вдруг крики калмыков, уехавших вперед на наших вьючных лошадях, и увидел, как оттуда кинулась к нам неоседланная лошадь. Это была одна из вьючных лошадей, которая сбросила с себя свою ношу. Мы пытались было ее задержать, но она ринулась с крутого берега Чуи и поплыла через реку. Никто не отважился из-за глубины и бурного течения реки в этом месте плыть вдогонку. Пришлось пожертвовать своей лошадью, как решили остальные проводники, одному из калмыцких проводников, по чьей неосмотрительности это произошло. Кто знает, как непривычен калмык к ходьбе, ибо он салится на лошадь даже для того, чтобы добратьcя до соседней юрты, находящейся в каких-нибудь 30 шагах, тому понятна вся строгость этого наказания.

Теперь мы выехали на такое место, где степь, или, вернее, долина на правом берегу Чуи также была oгpaничена горами. Несколько выше по течению с левой стороны в Чую впадала крупная река Чаган, затем равнина на правом берегу снова начала расширяться, а горы отступать. Течение здесь опять становится медленее, реки сливаются с поверхностью равнины. Река, по крайней мере, с одной стороны, снова выходит на простор и, делясь на несколько притоков, образует группу островов, которые, в отличие от находящихся ниже, я решил назвать Чаганскими. Наш путь пролегал по правому берегу, по сухому горному склону, и пересекался небольшой речкой, окруженной лесом, где лежали еще большие сугробы, которые сохранились и тогда, когда я, неделю спустя, снова вернулся в эти места. Дорога по берегу Чуи неудобна, и поэтому калмыки решили ехать с вьючными лошадьми по другой, которая проходит много выше, по горным склонам, где должны были стоять несколько юрт. Однако совершенно особый вид почвы и своеобразие некоторых растении, которые по словам одного из моих людей, еще раньше побывавшею здесь, должны мне встретиться, побуднли меня избрать первую дорогу.

Наконец, мы подъехали к нескольким холмам, казавшимся издали бело-желтоватыми и совершенно лишенными какой-либо растительности. Они состояли из очень сухой и твердой глины, смешанной с песком, со следами солончаков и были испещрены различными канавами и ямами, образованными стекающей с гор водой, поэтому имели очень своеобразный вид. Вместе со своим проводником я поспешит подняться на эту каменистую, глинистую гору, чтобы как можно скорее догнать своих людей и приказать раз6ить лагерь на некоторое время поближе к юртам. Я опередил остальных, и когда, поднявшись на гору. подъехал к одной юрте, ее хозяйка,- судя по одежде, вдова,- сообщила мне словами и мимикой, что здесь никто не проезжал. Но скоро до меня донесся шум приближающегося каравана, который временами останавливался возле юрт расположенных ниже. На мое предложение устроить здесь привал, мой толмач заверил, что где-то дальше, под горой, есть юрты получше и там удобнее можно расположиться, поэтому я, отправив с ним вперед багаж, после небольшой передышки поехал следом вместе со своими людьми.

Череда холмов, которые, ответвляясь от высоких гор, тянулись к реке и по которым пролегала дорога, задержали меня на некоторое время, так как они были усеяны множеством красивых и совершенно для меня новых растений. Холмы эти отчасти скалисты, отчасти же подобны прежде описанным склонам. Все они были исключительно сухими, и на них встречались места, лишенные какой бы то ни было растительности. Когда мы поднялись на горы, перед нами открылся вид на обширную равнину, раскинувшуюся по обе стороны Чуи, сначала относительно узкую, затем, по мере отхода гор в обе стороны, расширяющуюся до 30-40 верст, и сначала круто поднимающуюся в виде терасс, а затем становящуюся совершенно ровной. Ни одно дерево не растет на этой равнине, кроме раскиданных кое-где округлых кустиков, не превышающих рост человека.

Почва этой равнины как здесь, так и дальше на многих местах суглинисто-песчанная, нередко покрытая сильным налетом соли. Она питает лишь небольшое количество солончаковых pастений, очень низеньких, часто кустарниковых, и образующих благодаря скоплению земли в нижних ветвях и корнях холмики, напоминающие нарытые кротами бугры или кочки на наших торфяных болотах, только поменьше. Между ними нет и следа растительности. Местами равнина совершенно гладкая, и на ней кое-где виднеются травянистые растения. Tакие довольно обширные равнины чередуются с другими, каменистыми. Иногда берега Чуи заболочены и кочковаты или же покрыты растительностью. На обширных участках, где вразброд встречаются кусты караганника, растут некоторые травы, стебли и листья которых настолько жестки, что их не ест скот, и поэтому видны многолетние остатки этих растений, выстоявшие ветры и ненастья. Если представить, что степи, покрытые этой скудной растительностью, сами по себе служат пастбищем для стад рогатого скота, который не столько поедает, сколько вытаптывает ее, становится понятной причина мизерного роста этих растений. Верблюды, как и прочий скот, ищут солончаковые растения, свою излюбленную пищу, и поедают их до самого корня вместе с частью содержащей соль почвы. Всюду в этой степи, называемой Чуйской, видны крупные озера, которые, несмотря на солончаковую почву, содержат пресную, хотя и безвкусную воду.

Сама река течет крайне медленно, делая такие излучины, что даже возвращается к тому месту, где уже протекала, и поэтому образует небольшие полуострова. Нередко течение становится совершенно незаметным, и тогда кажется, что вода стоит на месте. Но река довольно глубока, и только в немногих местах, при нормальном уровне воды, ее можно переехать. В этот день я недолго изучал местность в надежде, что завтра буду иметь возможность делать это не спеша, так как рассчитывал здесь остановиться. Но я напрасно высматpивал моих вьючных лошадей и калмыков, которые во главе с толмачом yспели уйти далеко вперед. Это побудило меня еще больше поторопиться, так как было уже поздно, и мне нужно было поскорее догнать своих людей, чтобы переночевать, даже если поблизости не окажется ни одной юрты, несмотря на то, что это связано со многими неудобствами. Проехав немалое расстояние, мы увидели две юрты, где навели справки о своем багаже и узнали, что караваи проследовал дальше и что толмач намерен сделать остановку на две версты выше, близ юрты богатого шуленги. Это была уловка моего толмача, который надеялся прибыльно поторговать у богатых юрт и поэтому не хотел останавливаться там, где этого требовали мои интересы. Когда я подъехал к этой юрте, стоявшей на берегу Чуи и окруженной частью болотистой, частью глинистой неровной почвой, было уже слишком поздно возвращаться, что я намеревался сделать прежде, так как вьюки были распакованы и лошади утомлены. Поэтому мне пришлось отложить обследование местности (где я нашел хохлатку прямую), а также чеганских островов до своего возвращения, когда я вновь намеревался посетить эти края. Но было крайне неприятно так часто подчинять свои желания прихотям толмача, от которого в некоторой степени всегда находишься в зависимости.

Поскольку почти все солончаковые растения распускаются только в позднее время года, а большая часть растительности этой степи состоит из них и нескольких также поздно цветущих полыней, я рассчитывал получить более богатый сбор в горах, расположенных поодаль, к востоку от реки. Поэтому мы ранним утром 30 мая отправились через степь в горы, к тому месту, которое было ближе всего к нам. Я прикинул, что дотуда немногим более пяти верст, но сильно ошибся в своем расчете. Мы проехали по равнине вдвое дальше и достигли только терасс, образующих переход от степи к горам и тянувшихся еще не менее пяти верст. Почвы степи, которую мы проехали, не раз менялись и являли разнообразие, подобное описанному выше. Подъем на очень крутую гору был нелегок, и наши лошади устали, но мы еще не добрались до самого высокого места, когда сильно склонившееся к западу светило напоминало нам о том, что пора возвращаться. Характером и растительностью эти горы очень напоминали Курайские, где я был несколько дней тому назад. Но мои коллекции пополнились многими видами. На довольно большой высоте мы нашли череп архара с рогами, но взять его с собой не смогли, так как он был стишком тяжел для наших уставших лошадей. Убедительным доказательством значительной высоты степи был для меня лаготис цельнолистный. Это растение, принадлежащее к роду, представители которого попадаются лишь на высочайших альпах и в полярных тундрах, встретилось здесь во множестве вместе с бузульником алтайским и скрыпуном розовым чуть выше степи, около ключа у подножия горы.

К своей палатке мы вернулись довольно поздно, хмельные калмыки из соседних юрт пригласили меня выпить с ними чегена, кумыса и араки. В одной из этих юрт жила девушка со своим маленьким братом, их отец недавно скончался. Это побудило меня спросить о погребении мертвых у здешних калмыков, ибо я не заметил здесь никакого кладбища, а часто встречающиеся каменные холмы, известные под наименованием чудских могил, относятся к давно прошедшим временам. Я узнал, что погребение покойников производится разными способами, отчасти это зависит от воли самих усопших, но в основном – от абыса или кама, который лечил умершего. Мертвых или сжигают (что впрочем, бывает редко), или закапывают в землю, или, наконец (видимо, чаще, всего), заворачивают в кошму либо в конскую шкуру и подвешивают к дереву в уединенном месте леса, оставляя на растерзание птицам и волкам. Обычно это сопровождается некоторыми церемониями, а лошадь – обычная жертва мертвым. Иногда ночью, где-нибудь в отдаленности, разводится огонь, над которым подвешивается котел с мясом в жертву злому духу Шайтану. Когда мясо сварится, кам приказывает всем присутствующим удалиться, после чего, по уверениям калмыков, является Шайтан, чтобы насладиться этой жертвой. Через некоторое время калмыки снова возвращаются к этому месту, уверенные, что визит Шайтана состоялся, так как не хватает части мяса, огонь почти потух и головни раскиданы во все стороны. Это, видимо, проделки фокусника шамана. Следует добавить к этому, что сам я не присутствовал на подобной церемонии и сообщаю об этом по слышанным мною рассказам.

Нередко калмыки отмечают годовщину смерти своего умершего родственника на его могиле. При этом часто бывает так, что идут туда лишь для того, чтобы набраться водки и залить свое горе, и возвращаются либо пьяными, либо после того как проспятся.

31 мая мы двинулись дальше по степи и, подъехав к небольшому лиственничному леску, который стоял на берегу Чуи, переправились через реку. На другой стороне реки степь имеет тот же вид. Чем выше мы поднимались и чем дальше удалялись от реки, тем чаще встречались и становились обширнее покрытые солончаковыми растениями холмистые равнины, простирающиеся до подножия медленно повышающихся гор. Попутно мы побывали у очень богатого демича по имени Морто, который в знак нашей дружбы подарил мне серебрянное кольцо. Быстро проехав верст 20-25, мы оказались у юрты зайсана Монгола, близ р. Телгагем, которая медленно текла по степи и слева впадала в Чую, образуя небольшие острова, заросшие тальником.

Здесь мы остановились и разбили палатку. Войдя в юрту зайсана, я не нашел там никого, кроме слуги, которого зайсаны имеют право выбирать из своих подданных. Я узнал от него, что молодой зайсан уехал на китайский форпост, находяшийся в 30 верстах отсюда, и скоро его ожидают обратно, а его мать, с которой он живет н одной юрте, так как не женат, выпивала в соседней юрте, свалилась там и спит. Тут же были приняты меры к тому, чтобы угостить нас чаем, причем это было сделано с необычной для калмыков чистоплотностью. Следует вообще заметить, что это достоинство более присуще двоеданцам, чем прочим калмыкам, что является, конечно следствием большого благосостояния. Скоро явилась и мать зайсана, по имени Курунджук,- вторая жена незадолго до того умершего зайсана Чебека. Ей было, по-видимому, лет 40 с лишним, хотя она была еще очень красива и отличалась живостью речи, мимики и движений. Ее сопровождала старшая дочь Эрко, которая на диво правильным чертам лица и чрезвычайно редкой среди калмыков белизной кожи заслужила бы даже у европейцев звание красавицы. Обе были одеты в шелка, и эта одежда так соответствовала их положению, как и явному богатству вместительной юрты, что нельзя было долго сомневаться в том, что мы имеем дело с калмыцкой княжеской семьей.

Мать через толмача начала со мной разговор о цели моего путешествия, блеснув умом и даже остроумием. Все это заставляло меня с большим нетерпением ожидать прибытия самого зайсана, о котором я много слышал как о и человеке очень рассудительном и вполне соответствующим своему княжескому положению. Скоро он подъехал на превосходной лошади, сразу же зашел в мою палатку и пригласили к себе. Это был молодой человек 20-25, с приятным лицом, которое, впрочем, было совершенно калмыцким, с весьма проницательным взглядом черных глаз и с приветливой улыбкой маленького рта, придававшими ему большое своеобразие. Он был очень чистоплотен и тоже богато одет в шелка. После того как обычные комплименты, особенно обмен трубками, и т.п. с обеих сторон были закончены, я пригласил его к себе в палатку, где велел устроить сиденья из вьюков и угостил его и мать как мог хорошо – сначала чаем, затем. что было важнее, водкой. Он был очень воздержан, но куда меньше его мать, которая все больше требовала, пока ее не пришлось в конце концов унести. Меня поразило почтение зайсана к матери. Когда его вызвали по некоторым делам, ему, чтобы выйти из палатки, пришлось бы идти вплотную к матери. Но так как этикет не позволяет этого калмыкам, иначе же пройти было нельзя, ему пришлось ползти в узкой палатке позади матери, а потом подползать под натянутую боковую стенку палатки. Сначала я, не зная причины этого, подумал, что он предпочел такой в высшей степени неудобный путь вместо того, чтобы сделать два шага и выйти из палатки, под влиянием выпитой водки, но когда он вернулся этой же дорогой, я спросил его, почему он так делает. Он ответил мне вопросом на вопрос “Разве у вас не считается грехом проходить прямо перед старшими или родителями”. Позже случилось так, что калмык оттолкнул в сторону одного из моих людей, когда тот хотел пройти также мимо меня.

Утром первого июня я сделал ответный визит заисану. Он подарил мне два куска хлопчатобумажной материи немного шелка и хорошего китайского табака, который отличался от обычной китайской махорки и имел очень прятный аромат. Я сделал несколько небольших ответных подарков. Перед маленьким ящичком, который стоял на чемодане, по крытом богатым ковром, я заметил небольшой латунный сосуд с жиром, а рядом в маленьком подсвечнике – тлеющую палочку около фута длиной и толщиной с тонкий карандаш; то и другое было жертвой богу, спрятанному в ящике. Настойчивой просьбой я вынудил, наконец, зайсана показать мне этого бога. С выражением огромного почтения он открыл ящичек, в котором среди множества шелковых тряпочек явилось для лицезрения маленькое искаженное латунное человеческое лицо. Зайсан не позволил мне приподнять тряпки и осмотреть всего идола. Палочку, тлеющую в подсвечнике, он назвал китайской свечкой и утверждал, что эти свечи, являющиеся большой редкостью, он приобрел лишь благодаря знакомству с одним знатным китайцем. Он дал мне пару таких свечей, которые, по-видимому состояли из растительного вещества, смешанного с землей, были очень ломкими и долго тлели без пламени, с очень небольшим количеством дыма.

После этого раннего утреннего визита я сел с двумя своими людьми на коней и мы поехали по степи к цепи холмов, которая, казалось, была совсем близко, однако, хотя я был уже более осторожен в оценке расстоянии в этой степи, но все-таки сильно ошибся, и мы только около полудня достигли холмов, когда пересекли степь, имевшую здесь все вышеупомянутые свойства. Налет соли был местами так значителен, что она отделялась тонкими пластами. Холмы состояли из сланца, в щелях которого среди множества других, менее примечательных растений встречались маленькая, очень красивая лиловая сон-трава и белый цветущий остролодочник с длинными белыми колючками и мясистыми листочками.

День был теплый, и нас сильно томила жажда. Однако окрест не было воды, и поэтому, мы решили идти дальше, подняться на одну, как нам казалось, не очень высокую близлежащую гору, покрытую снегом, где мы смогли бы утолить жажду. Но на этот раз ошибка в определении расстояния была в высшей степени поразительной. Небольшой земляной вал скрыл от нас широкую долину, которая лежала между валом и подножием возвышающейся горы, так что предполагая ехать не более двух верст, мы проделали десять с лишком и с трудом добрались до снега на измученных конях. Лошадь на которой я ехал, так захотела пить, что, услышав журчание бегущего под снегом в небольшой впадине ручья, опустилась на колени и с жадностью пыталась добраться до воды. Множество красивых растении явилось вознаграждением за утомительную дорогу.

Расположившись на горе, мы оказались на пронизывающем ветру, а из собравшихся облаков начал падать снег, и опускающееся солнце вынуждало сократить наше пребывание на горе. Мы торопились до наступления ночи добраться до своей палатки, которую видели с горы в бинокль на порядочном расстоянии. В противном случае мы легко могли бы заблудиться, так как здесь не было никакого высокого предмета, по которому можно было бы ориентироваться. Мы спешили, но ехать нужно было с большой осторожностью, так как вся степь была ископана норами и ходами сусликов, так что лошадь легко могла попасть туда ногой и упасть. Во время нашей поездки сюда и обратно мы не раз видели стада косуль в 10-18 голов, которые не проявляли никакой боязни, так как их, видимо, мало беспокоили в это время года, когда единственным занятием калмыков было изготовление и питье араки.

Уже закатилось солнце, когда мы добрались до своей палатки. Зайсан выехал, чтобы собрать лошадей, необходимых для нашей завтрашней поездки, но вскоре после нашего прибытия вернулся и нанес мне визит. Так как приближался условленный день, когда я должен был приехать в д. Уймон, чтобы отправить оттуда свои коллекции на Риддерский рудник и получить новые запасы для поездки к Телецкому озеру – а мне на эту поездку требовалось 14 дней – я решил отправиться в обратный путь.

Когда я прощался с зайсаном Монголом, он показал мне редкость – одну из китайских серебряных монет, называемых “емба”, которыми ему, как зайсану, выплачивалось жалование – 6 монет ежегодно. Она имела вид овальной коробочки из очень тонкого серебра с углублением посередине, которая сужалась книзу, была снабжена китайским штемпелем и весила около фунта. Прежде чем показать ее мне, он почтительно поднес ее к губам и поцеловал, точно так же, как он делал это с идолом.

Это единственная здесь монета, но она служит больше в качестве медали. В меновой торговле калмыки используют деньги, например, “болочк”, который состоит из 5 “лам”, хотя более употребителен при оценке какого-либо товара “баш”(голова), равный примерно 4-5 руб. Так тоненький кирпич чая стоит один баш, потолще – два баша, овца – один баш, кусок синей хлопчатобумажной ткани, используемый для шитья рубах, шуб и женской одежды, также стоит один баш. Русские медные деньги ценятся ими больше как товар, они охотно их берут, а затем обычно делают в них отверстия и подвешивают как украшение к поясу или другому месту. Я получил в подарок от женщин еще несколько шелковых изделий, в том числе и от первой жены зайсана Чебека, жившей здесь же, в стоявшей неподалеку юрте. В ответ я подарит ужовки, наперстки, стеклянные пуговицы, сигары и т.д. Затем наш караван был приведен в порядок и выступит в сопровождении зайсана в обратный путь.

При сборе некоторых растений на вершине горы, когда мне пришлось лежать на боку на сырой и холодной земле, я, вероятно, простудился и поэтому чувствовал сильную боль в суставах левой части тела. Эта боль с трудом позволяла мне сидеть на лошади. Прошла она только к вечеру, когда я в палатке выпил горячего кирпичного чая и накрылся шубой. Хотя и не следует особенно бояться простуды в этих местах с их переменной и почти всегда холодной погодой, будучи даже легко одетым, тем не менее находясь высоко в горах, не стоит лежать на траве или мху: это очень опасно и как я много раз наблюдал на своих людях бывает причиной ревматизма.

Вечером мы оказались как раз напротив устья Чегана и раскинули свою палатку возле довольно высоко расположенных юрт у маленького источника, который подобно почти всем маленьким ручьям, называется у калмыков «Кара-су», т.е. «Черная вода» и стекает с высоких гор, которые возвышались в стороне от нас.

Утром 3 июля мы поднялись очень рано и, поехав вдоль источника вверх по его течению, были порадованы многими новыми альпийскими растениями. Сильный ветер со снегом, состоявшим, казалось, из очень острых льдинок, вызывая мучительное ощущение в лице и руках, вынудил нас вернуться, не добравшись до вершины, так как у нас не было ничего, чем мы могли бы защитить себя от такой погоды. Спускаясь, мы наткнулись на череп архара с огромными рогами, на котором сохранилась еще часть шкуры. Поскольку нетрудно было его донести до дороги и заметить место, где он лежит, я решил взять его в другой раз.

Вскоре после нашего возвращения в палатку погода стала более сносной, так что мы смогли осмотреть интересные берега Чуи и расположенные там острова, причем нашли немало красивых растений. К вечеру сильно похолодало, а в ночь с 3 на 4 июня подморозило, и вода по берегам ключа настолько замерзла, что утром мы нашли там большие куски льда. Весь лень было холодно, и, когда мы, продолжая свои путь, выехали в Курайскую степь, нас застигла там такая сильная вьюга, что даже шубы не смогли защитить от пронизывающего холода. Чтобы согреться, мы двинулись быстрее, и уже в тот же вечер добрались до устья Курая, где расположились на том же месте, что и несколько дней назад. На следующий день все окрестные горные вершины оказались покрытыми снегом, холод еще держался, хотя день был довольно ясным, и только отдельные облака тянулись вдоль гор по обе стороны степи, еще более покрывая их снегом. Несколько экскурсий, которые я в этот день совершил на острова и на расположенную по ту сторону реки часть степи, не дали примечательных сборов, так как из-за установившихся холодов цвело гораздо меньше растений, чем в предыдущие дни.

В Троицу, 6 июня, я дал своим людям день отдыха, и они доставили себе удовольствие побывать во всех окрестных юртах. В это время я, оставшись в палатке совершенно один, занялся приведением в порядок своих коллекций, от чего меня временами отрывали калмыки, которые заходили ко мне и с невероятным любопытством разглядывали предметы в палатке и расспрашивали о их назначении. Из-за ничтожного знания местного языка я нередко приходил в затруднение и вынужден был прибегать к жестам. Наибольший интерес они проявили к моей енотовой шубе, чаще всего дававший повод для их вопросов, так как они, хорошо знавшие меха всех животных своего края, никогда не встречали ничего подобного. Они без конца расспрашивали о величине и внешнем виде этого животного, о его образе жизни, о местах, где оно встречается и т.п. Шуба была первым предметом, привлекающим внимание почти всех калмыков, каких я встречал, и мне приходилось часто слышать подобные вопросы. Не меньшее удивление вызывало у них зеркало, с большим вниманием рассматривали они книги и долго не могли взять себе в толк, для чего те существуют.

7 июня мы покинули Курайскую степь и отправились через горы, которые здесь близко подходят к Чуе. За это время несколько раз начинал падать снег, хотя и не оставался лежать долго. У Муна к нашему каравану примкнул старый шуленга, у юрты которого мы останавливались прежде, и оказывал мне разные мелкие услуги, особенно же он был ловок в набирании и раскуривании своей маленькой трубки и постоянно мне ее предлагал. В течение дня мы переехали речки Чибит и Сардуму. В этой местности, там, где долина расширяется, есть небольшие обработанные участки, засеянные ячменем. Случайно я узнал, что эти поля принадлежат зайсану Монголу и обрабатываются живущими здесь калмыками, хотя отсюда до его юрты более 100 верст и он никогда сюда не приезжает. Выше по течению Чуи почва для земледелия непригодна.

Мы еще не доехали до юрты, как уже наступила ночь, и нам пришлось остановиться в небольшом леске на берегу Чуи, недалеко от брода через Сардуму. Промокшие на долгом дожде и продрогшие от холода, мы порадовались тому, что нам после долгих стараний перед раскинутой палаткой удалось разжечь костер, который сначала никак не хотел разгораться из-за очень сырых дров.

Ясное утро следующего дня заставило нас подняться пораньше, и к полудню мы были близ устья Айгулака. После кратковременной остановки, использованной для смены лошадей и обеда (в этот день мы не смогли поесть, как обычно, перед отправлением в путь), состоявшего из баранины, который здесь показался очень вкусным, мы отправились дальше, рассчитывая до наступления ночи доехать до небольшого открытого места в долине Айгулака и там остановиться. Подняться в тот день на вершины гор и тем более перевалить их было невозможно. По сравнению с только что покинутой нами эта местность располагалась ниже и к тому же была защищена с севера, что весьма влияло на погоду: под яркими солнечными лучами нам было очень тепло, даже жарко, ибо мы совершенно отвыкли от такой температуры. Но когда мы поднимались в долину Айгулака, нас застигла гроза, так что к вечеру, когда мы, проехав свыше 20 верст по крайне неудобной лесной дороге, добрались до намеченного места, сильно похолодало.

Следующий день был превосходным и очень благоприятным для нашего путешествия. Окрестность открылась перед нами в совершенно ином свете, нежели во время первого путешествия. Река, вздувшаяся тогда от большой массы растаявшего снега, была теперь менее шумной, ее можно было даже перейти вброд, и, вероятно, потому, что я уже привык к дикой местности, или может быть под влиянием хорошей погоды, но в этот раз мне все казалось менее диким. Растительность вокруг была роскошной, цветы красовались ясными красками; кустарники, которые в то время только что распустили первые листочки, были теперь в полном цвету; шипы караганников были более закрыты. Крупные желтовато-белые цветы красивого дикого хмеля украшали стволы лиственниц, по которым змеей вилось это растение. Покрывавшие почву разнообразные цветы, среди которых было много редкостных растений, вполне подходили для моей коллекции Снег на вершинах гор, по-видимому, только начинил таять, так как на защищенных от солнца местах еще сохранялись обширные снежные поля, а на проталинах начала появляться лишь первая растительность Вечером мы спустились с гор у Ейлагуша, недалеко от подножия Сершальских гор, и сделали там остановку

10 июня мы перевалили Сершальские горы и переехали Катунь, на берегу которой расположились на ночевку. Ночь была очень теплая, кругом роилось множество насекомых, среди них особенно выделялась одна кобылка, которая сильно шумела в полете, вслепую натыкалась на каждый предмет и поэтому долго мешала нам спать В дальнейшем, быстро двигаясь до самого Каракола, мы не встретили ничего достопримечательного.

Подъехав к стоящей у устья Каракола юрте шуленги Джигичека около полудня 12 июня, мы нашли оставленные нами вещи в порядке и полной сохранности. Так как нам предстояло перевалить через Теректинские альпы на Уимон, то пришлось еще раз оставить здесь лишние вещи до очередной поездки на Чую и к Телецкому озеру, тем более, что в Уймоне мы предполагали пополнить свой багаж, поэтому мы взяли с собой только самое необходимое, а также готовые коллекции, которые упаковали на четверых вьючных лошадей. Здесь я отпустил толмача и казака в надежде, что оставшееся расстояние которое мне предстояло преодолеть в этом калмыцком краю, я смогу пройти со своими калмыками.

Еше в тот же день мы отправились от устья Каракола, стараясь пройти как можно больше вверх по его течению и рассчитывая затем в один день перевалить через Теректинские альпы. Долина Каракола, по которой шел наш караван, не особенно широка, и по обе стороны ее поднимаются невысокие пологие горы. Но прямо перед нами простиралась с востока на запад высокая альпийская цепь и в ее западном конце, на котором берет начало Урсул, виднелась вершина. Восточный же конец упирался в уже упомянутую излучину Катуни. Эта цепь связывалась более низкими горами с другой цепью, которые называются по стекающим оттуда главным рекам. Ее северные отроги носят название Чарышских, Коргонских, Сентелекских и Тигирецких белков, из которых дальше всего к западу до Колыванской шлифовальной фабрики продвинулась альпийская вершина Синюха, или Синяя сопка. На юге она образует Коксунские, Убинские и Ульбинскис белки. Эта цепь через невысокую горную ветвь связана с другими горами, которые разделяют текущие с востока притоки Чарыша, Урсула и Нижней Катуни, тянутся с юга на север и примыкают к Бащелакским и Талицким белкам. У подножия этого горного хребта, середина которого именуется Теректинскими альпами, и который представляет собой не столько ряд отдельных гор, сколько (как и большинство горных цепей Алтая) широкий гребень с вершиной, разрезанной неглубокими долинами, мы с наступлением ночи расположились на ночевку у Каракола, по соседству с несколькими юртами.

На следующее утро мы отправились дальше вверх по Караколу и остановились около аила, который стоит как раз на том месте, где дорога начинает подниматься на горную кручу, чтобы посоветоваться с живущими здесь калмыками, по какой дороге лучше идти. Здесь было две дороги одна шла вдоль Малой Теректы, вниз по течению, она очень трудна и по ней редко ездят, вторая же, вдоль Большой Теректы, несколько лучше, но избравшему ее приходится часто переезжать эту бурную горную реку. В связи с тем, что установившаяся теплая погода и к тому же частые грозовые дожди растопили снег, горные потоки сильно вздулись, путь этот стал очень опасным и, по мнению некоторых калмыков, даже непроезжим, вот почему мы выбрали первый путь, так как при этом нужно было переезжать реку лишь один раз. Калмыки советовали мне уменьшить вьюки на лошадях и давали сумы, чтобы разложить груз на пять лошадей. Обсуждая наши затруднения в юрте демича, калмыки говорили с такой серьезностью и с таким воодушевлением, высказывали такое желание помочь, что я не мог не выразить им свою признательность. Но для того, чтобы сделать это самым приятным для них способом, мне недоставало водки. Посему я прибег к маленькому бочонку спирта, который взял для хранения рептилии и рыб и довольно сильно разбавлял скипидаром, чтобы его не выпили. Изрядную порцию этого спирта я разбавил водой и предложит добрым людям молочно-белый напиток. Они нашли его превосходным и сказали, что редко приходилось пить такую хорошую араку

Наш караван двинулся дальше лесом, который заканчивался на вершине горы также отмирающими деревьями. Почва была как обычно на альпийских равнинах, болотистой, и кроме того, что это сильно затрудняло путь, мох скрывал еще острые камни. На этой равнине нас настигла страшная гроза, так что мы были вынуждены спуститься пониже и искать защиты от дождя под несколькими кривыми лиственницами. Чтобы согреться и обсохнуть, мы разложили большой костер, на котором приготовили себе обед. Переждав дождь, мы отправились дальше и продолжали подъем. Наконец, мы добрались до очень высокой к северу, крутой скалистой стены, у подножия которой от стока снежных вод образовалось небольшое озеро. Оно быпо покрыто толстым слоем льда, так как его почти не достигали солнечные лучи.

Мы увидели еще несколько таких озер, но, поскольку они лежали на открытых местах, то не замерзали. Нам пришлось обойти скалистую стену, подняться на нее до половины с другой стороны и затем спуститься. Солнце стояло уже довольно низко над горизонтом, когда мы поднялись на скалу с другой стороны. До половины подъем был довольно удобен, хотя и мучителен для лошадей из-за острых камней, но дальше он стал очень крутым, был усеян грубой галькой и вел на гребень в несколько футов шириной, откуда можно было видеть страшную пропасть с замерзшим озером на дне и где скоро начинала кружиться голова. У подножия этого галечника шла дорога, но ее покрывали сугробы, которые, подвергаясь в течение дня воздействию солнечных лучей, не смогли бы, однако выдержать лошадь. Поэтому мы не отважились идти по ним, и нам не оставалось ничего иного, как подняться по осыпи и двинуться по скалистому гребню, где мы заметили тропу, проложенную, видимо, дикими животными, а может быть, и охотниками-калмыками.

Крутая осыпь, узкая тропа и острые большие камни, по которым приходилось пробираться, делали эту дорогу страшной. Сначала было еще сносно, однако примерно на половине тропы оказался огромный камень и лошадям пришлось его обходить. Это могли сделать только легко заседланные лошади. Первая вьючная лошадь, которую проводили по это месту упала, и непременно разбилась бы со всеми своими вещами, если бы бесстрашие и сила одного из моих людей не предотвратили беду. Он схватился обеими руками за волосяную веревку, на которой вели лошадь, и, упав за большой камень, держал лошадь до тех пор пока калмыки снова не поставили ее на ноги. Люди были вынуждены снять все тюки и тащить их на своих плечах, а это на узком пространстве, когда один неверный шаг мог стать роковым, было делом в высшей степени опасным и изнурительным. Калмыки, обычно бесстрашные в подобных обстоятельствах, совсем пали духом, и один из них в момент наивысшей для всех опасности воздел руки к небу и стал молиться, причем я понял только одно слово «кутай» (бог). Некоторые растения, каких я прежде не видел, попались здесь на осыпи заставили меня на некоторое время забыть об опасности.

Солнце уже закатилось, когда мы поднялись на самую вершину, где лошади ноги которых израненные острыми камнями сильно кровоточили, были снова завьючены. Теперь мы начали спуск по восточному, менее крутому и не столь каменистому склону, но частично покрытому большим слоем снега, по которому нам предстояло продвигаться. Мне часто пришлось наблюдать и здесь удивительную осторожность калмыцких лошадей, пригодных для таких троп. Чем темнее становилось тем сильнее мы спешили при спуске и, наконец, к нашей большой радости добрались до леса, где, по крайней мере, нашли дров и слегка обогрелись.

Мы поднялись с солнцем и продолжали свой путь, пролегавший теперь в основном по горному склону, который круто вздымается на правом беperу Теректы, бурной горной реки, и образует с противолежащим склоном узкую глубокую долину. Тропа идет на протяжении трех верст на большой высоте, сбоку же поднимается стена, оставляя лошади только узкое пространство. Мы медленно продвигались как бы вися в воздухе причем я последовал примеру калмыков и освободил от стремени левую ногу , чтобы если лошадь споткнется или упадет можно было быстро соскочить на правую сторону, так как потом нельзя надеяться, что лошадь, не имея под собой никакой точки опоры, снова станет на ноги. Такое напряжение на протяжении трех верст я выдержать не мог и счел благоразумным довериться больше собственным ногам и спешился в удобном месте. Моему примеру последовали и все остальные за исключением калмыков.

Было, видимо, около десяти часов утра, когда мы спустились к подножию горы, где надеялись вздохнуть свободнее, однако перед нами оказалось еще одно очень опасное место. Мы были вынуждены взять много выше и переправиться на левый берег Малой Теректы, минуя место слияния этой реки с Большой Теректой. Пониже его есть переправа, хотя река шире, очень стремительна и глубока. При переправе один из моих людей чуть не утонул вместе с лошадью; и почти все наши вещи как и мы сами, намокли. Эта река столь внушительная в такое время года, в сухую погоду часто даже не достигает Катуни и иссякает на равнине, которая простирается на 8-10 верст от гор до этой реки. Мы пересекли эту красивую долину, покрытую пышными травами, простирающуюся на 12-15 верст в длину и окруженную амфитеатром высоких гор, и подъехали к Катуни, чью широкую водную гладь скрывал от наших глаз лес. За рекой находилась д. Уймон, но ее не было видно; из-за леса вздымались только высокие кое-где покрытые снегом вершины Холзуна. Проехав по очень крутому склону (под ногами на ужасающей глубине бурлила вода), мы достигли реки Катунь, образующая несколько небольших рукавов, здесь вдвое шире, нежели у брода, существующего выше устья Большого Ульгумена, и хотя она здесь тоже довольно стремительна, но все же не так, как там. Своими криками мы не могли привлечь ни одного из жителей деревни, которые бы переправили нас на лодках, и сделали несколько ружейных выстрелов, их повторило сильное эхо. Наконец показались люди и в больших лодках перевезли нас вместе с багажом. На том берегу меня встретили несколько крестьян, заранее извещенных о том, что я приеду. Около четверти версты они на лошадях сопровождали меня лесом до деревни, где предоставили мне небольшую комнату в крестьянской избе.

Деревня Уймон обязана своим возникновением нескольким беглым, которые лет 35 тому назад скитались по диким окрестностям Аргута, выше Чуи, впадающего в Катунь, где они скрывались и были пойманы, а затем по милосердному указу императрицы Екатерины II получили разрешение поселиться здесь и проживать на одинаковых правах с калмыками, т.е. платить ясак и быть свободными от податей. Тогда они находились под надзором калмыцкого зайсана, но недавно это отменено. Деревня затерялась в лесах, и это выгодно для местных жителей, ибо способствует их доходной торговле с калмыками и китайцами. Расположена она в долине, которая, как и находящаяся по ту сторону реки (только более узкая), охвачена полукружьем гор.

Эти горы – северный склон Холзуна, отделяющий притоки Катуни от притоков Бухтармы. Эта горная цепь также образует широкий гребень, в направлении к юго востоку она соединяется с высокими горами на левом берегу Чуи, образующими водораздел между Чуей и Бухтармой, а прямо на юго-востоке заканчивается высоким плоскогорьем, где, вероятно берут начало обе эти реки. Средняя точка этой цепи, как мне кажется, если говорить о ее высоте, заслуживает первого места среди всех гор этого региона, второе можно отдать самым высоким гребням Холзуна. Напротив этих гор, на правом берегу Катуни, тянутся менее высокие, и, пожалуй, менее узкие и более длинные цепи, которые отделяют Башкауз и Чулышман – истоки Бии, впадающие в Телсцкое озеро,- от Чуи и на северо-западе, против угла, образуемого слиянием Катуни с Бией, переходят в равнину. У восточного берега Чулышмана и Телецкого озера высокие горы круто обрываются и далее к востоку идут уже так называемые Саянские горы; а к северо-западу, вдоль Бии, дают ответвление, которое переходит в низкие Кузнецкие рудные горы. Все эти горные цепи вместе с только что упомянутыми Урсульскими, Каракольскими, Теректинскими, Чарышскими, Коргонскими, Бащелакскими, Талицкими, Сентелекскими, Тигирецкими, Коксунскими, Ульбинскими и Убинскими белками имеют общее название Алтайских гор. Но жители, как русские, так и калмыки, понимают под словом «Алтай» не столько горы, сколько местность, простирающуюся с верховий Чарыша до Бии и к югу от Катуни. Эта местность охватывает, следовательно, всю область верноподданных калмыков, которых русские называют также алтайцами в противоположность двоеданцам – жителям побережья Чуи, Башкауза и Чулышмана. Такое же различие делают и сами калмыки, которые отличают «Алтай-да» (на Алтае) от «Чуй-да» (на Чуе).

О разнице между «большим» и «малым» Алтаем я ничего не слышал ни от pуccкиx старожилов, ни от калмыков.

Этот обзор гор, который я вкратце дал в конце главы, кажется мне полезным для лучшего понимания дорог и местностей, особенно потому, что до сих пор широко бытует очень путаное понятие об Алтае.

По прибытии в д. Уймон я привел в порядок свои коллекции, послав с ними одного из моих людей на Риддерский рудник, где, как я предполагал, в это время находился статский советник Ледебур, и ожидал затем его прибытия согласно нашей договоренности. Тем временем я совершил несколько небольших экскурсий по окрестностям, главным образом по предгорьям Холзуна, а на ближайшие вершины его собирался подняться позже. Однако этому помешала моя болезнь, мучившая уже несколько дней после прибытия, главной причиной которой было, возможно, беспрерывное напряжение первого путешествия. Страх, пережитый мной на узкой тропе у края пропасти, когда упала моя лошадь, и купание в холодной Теректе вкупе с переменой питания вызвали недуг. Болезнь продолжалась вплоть до прибытия, 26 июня, статского советника Ледебура и так ослабила меня, что я лишь с трудом мог передвигаться по своей комнатке. Мое положение стало тем плачевнее, что я был совершенно беспомощным, ибо тех немногих лекарств, какие у меня были, оказалось недостаточно. Желчный характер болезни сделал меня угрюмым и унылым.

Но совсем иначе подействовало на меня известие возвратившегося утром 26 июня из Риддерска моего посланца, что статский советник Ледебур всего в нескольких верстах отсюда и скоро прибудет. Несмотря на слабость, я велел тотчас же оседлать мне лошадь. Меня тошнило и рвало все время, пока я в лодке плыл через реку. Это была моя удача, так как свидетельствовало о начале выздоровления. Но еще более ослабленный этим, я все-таки сел на лошадь и отправился в сопровождении упомянутого посланца вверх по той дороге, по которой должен был прибыть статский советник Ледебур. Проехав еще шесть верст, я вынужден был отдохнуть. В это время началась сильная гроза, надвигавшаяся с разных сторон, главным образом с Холзуна, над самыми нашими головами раздалось несколько ударов, и одним из них разбило росшее неподалеку дерево. Затем гроза направилась к Теректинским альпам, которые вскоре исчезли с наших глаз, а страшные удары и раскаты грома еще усилило многократное эхо Кто знает только грозы равнин, тому нелегко представить мощь и великолепие этой стихии в горах Наконец дождь перестал, короткий отдых заметно подкрепил меня, мы сели на лошадей и двинулись дальше. Мы проделали около четырех верст, когда мой спутник, указывая на холм, с которого спускалась дорога, сказал «Вон они едут». Когда я, еще никого не узнавая, увидел спускающийся караван, я едва смог удержаться на лошади, погоняя во весь дух, чтобы поскорее встретить едущих. Радость встречи и общение, которого я долго был лишен, во время двухдневного пребывания статского советника Ледебура в Уймоне, совершенно меня излечили.

Во время болезни я часто посылал своих людей в разные места для сбора растений. Однако или по причине их невежества, или же местность была небогата примечательными растениями, но особого внимания заслуживало лишь немногое из того, что они приносили. Тогда же меня часто навещали жители деревни, которых я расспрашивал об их образе жизни и занятиях. Хлебопашество у них отнюдь не процветает, и им едва хватает урожая для собственных нужд, зато у них очень сильно развито скотоводство и они владеют большими стадами, особенно лошадей и рогатого скота. Содержание скота весьма облегчается тем, что запасается очень немного сена для прокорма того скота, который нужен дома зимой. Прочему скоту всю зиму приходится добывать корм из-под снега. В этом крестьяне следуют примеру своих соседей-калмыков, которые кочуют неподалеку от русских селений: те тоже заготавливают сено, но в таком мизерном количестве, что об этом не стоит и говорить, обычно они развешивают его в лесу на деревьях, ибо им не нужно бояться, что к их добру прикоснется чужак.

Очень немногие уймонские крестьяне занимаются пчеловодством, причем неудачно, так как большинство пчелиных семей не выдерживают суровой зимы, да, по-видимому, пчелы и не находят должного количества пиши, чтобы собрать запас меда. Но роятся они часто. Это тем более удивительно, что пчелам здесь приходится нелегко, в то время как совсем недалеко отсюда, а именно в окрестностях Чарыша вплоть до Кана, в лесах встречается большое количество роев одичавших пчел, поиски которых являются весьма доходным промыслом, чем преимущественно и занимаются казаки близлежащих форпостов. Но главное занятие жителей Уимона – охота, особенно зимой. Горы богаты всевозможной дичью. Олени, лоси, косули, росомахи, соболи, медведи, дикие кошки, рыси, лисы, волки водятся невдалеке от деревни. Горные же козлы пугливы и появляются лишь в совершенно необитаемых местах, на почти неприступных скалах. Они ушли отсюда, и охотники, переходя зимой по льду Катуни, стреляют их в горах Аргута. Здесь должен быть и так называемый красный волк. Здесь, но чаще в горах на Чуе встречается также кабарга – крайне пугливое и быстроногое животное, которую ловят обычно капканами, а мех ее, как и мех косули, калмыки используют для шитья дох. Добытые мускусные железы они продают торгующим казакам за ничтожную цену, а те берут за них в Бийске по 4-5 руб. Аргали-архаров, или диких овец, в этих горах нет, и хотя я на альпах близ Чуи нередко находил черепа этого животного, местные калмыки говорят, что они его там никогда не видели. Этому противоречит свидетельство одного уймонского жителя, охотившегося в тех местах. Он видел небольшие стада этих животных и даже наблюдал жестокую схватку самцов. Почти совершенно непроходимые горы в окрестностях Чулышмана служат прибежищем множеству этих диких овец, которые крайне пугливы и избегают тех мест, где селятся люди.

Охотничьи трофеи составляют шкуры убитых животных, но и мясо редко употребляемое сразу, вялится в огромном количестве и сберегается на черный день. Особенно ревностно охотятся на оленей-самцов; их рога – вот что приносит главный доход. Когда рога еще молодые и мягкие и покрыты пушком, их очень осторожно сушат, а затем продают поштучно монголам, которые платят за них крупные суммы и отправляют в Китай, где они очень высоко ценятся как лечебное (стимулирующее) средство.

Ко мне в комнату заходило много любознательных детишек, чтобы посмотреть на мои вещи, казавшиеся им волшебными предметами. Особенно привлекали их внимание коробочки для насекомых, и скоро некоторые пришли с жуками, которых они собрали, думая оказать мне услугу, к чему я их еще более поощрял маленькими подарками. Два мальчика принесли мне живого суслика, которого они поймали на лугу, налив воды в нору, куда он ускользнул, и этим заставив его вылезти. Таким способом калмыки ловят этих животных во множестве и за смехотворно низкую цену продают их шкурки, представляющие собой излюбленный мех у русских.

В этом только и состояло мое времяпрепровождение в период болезни, так как предпринять что-либо серьезное, даже написать письмо, я был не в состоянии.

Быстро промелькнули два дня пребывания в Уймоне статского советника Ледебура, откуда мы отправились вместе утром 29 июня. Боясь возвращения через Теректннские альпы, я предложил хотя и более длинный, но более спокойный путь вверх по течению Коксуна и Абая и вниз по течению Керчыка и Чарыша до Кана, учитывая при этом то преимущество, что я некоторое время проведу в обществе статского советника Ледебура, ибо до Абая (которого мы достигли 30 июня) нам предстояло ехать вместе.

Утром 1 июля я немного проводил статского советника Ледебура за д. Абай и простился с ним в надежде, что по истечении двух с половиной месяцев, после пережитых трудностей как интересного, так и мучительного путешествия, снова с ним встретиться. Затем я вернулся и начал спешно доставать лошадей для дальнейшего пути. На этот раз мой караван был меньше, чем при отъезде из Чечулихи. Одного из своих людей я отправил в Риддерск сделать запасы, их мне предстояло ожидать у Кана. Наш небольшой багаж был разложен на три вьючные лошади, для которых при хорошей дороге нужен был только один коногон-калмык. Четыре лошади требовались еще мне, двум моим людям и толмачу – жителю Уймона и русскому калмыку (т.е. его отец был крещенный калмык, а мать – русская). Мы направились вверх по Абаю, по несколько покатой равнине, в одном месте болотистой, справа открывался вид на Урсульские альпы, слева – на Коксунские. Здесь мы переехали речушку Такду, приток Абая, а выше по течению – подобную же, хотя и побольше – Суяш. Далее мы поднимались немного быстрее и достигли самой нижней части хребта, связывающего Урсульскую и Западную альпийские цепи, а затем пересекли небольшую долину, поднялись еще немного на возвышенность, где находятся исток Керлыка (не смешивать с Керлыком, впадающим в Тоботой, напротив Урсула). Следуя правым берегом этой реки, мы спустились в долину, окруженную сланцевыми горами, покрытыми невысокими розовыми цветами душистого чебреца. Оставив затем Керлык, мы въехали между этими горами в долину, по которой бежала речка Уляита, приток Керлыка, похожая на Кан. Все реки этой местности, образующей высокогорную долину, например, Керлык, Уляита, Кан и Ябаган, имеют одинаковый вид их окружают невысокие, округлые, безлесные сланцевые горы, а меж ними обширные площади покрыты низенькой травой. Вся местность носит своеобразный характер покоя, cильно отличаясь от диких высокогорных окрестностей.

Перебравшись через Уляиту, мы снова оказались у Керлыка – правого притока Чарыша, и следовали вниз по его течению вплоть до устья. Зимой здесь земля, видимо, свободна от снега, ибо постоянный ветер не дает ему залеживаться. Жители Уймона ездят зимой в Змеиногорск на санях чаще всего по льду реки, повторяя на них бесчисленные извивы Керлыка, и так добираются до Чарыша. После того, как мы проехали некоторое расстояние берегом Чарыша, наступивший вечер вынудил нас сделать остановку возле нескольких юрт, прежде чем мы достигли устья Ябагана.

На следующий день мы двинулись дальше болотистым берегом Чарыша, затем через Ябаган и его берегом вниз по течению. При этом дважды мы были вынуждены ехать даже по руслу реки, потому что местами не очень высокие берега круто обрывались в реку. Основная дорога здесь идет между горами; после болотистой равнины начался подъем куда и направились наши вьючные лошади, а мы, собирая растения, настолько задержались, что они далеко ушли вперед, и, когда мы вышли к Кану, они давно уже ждали нас. Здесь мне пришлось поставить палатку на длительное время, пока не были доставлены припасы.

Я сразу же поехал к юрте своего старого знакомого, демича Барана, и увидел перед ней натянутый на четыре шеста войлок, под которым укрывшись от солнца, сидело и пировало несколько калмыков. Когда я приблизился, Баран вскочил мне навстречу, поприветствовав меня, проявляя большую радость, потом снял с лошади и представил своему гостю зайсану Найчанаку, своему шурину, пожилому, но очень статному мужчине, который пригласил меня сесть рядом с собой под навесом. Баран через толмача, которого тут же позвал, с большим участием расспрашивал о моих приключениях и многое же хотел рассказать. Меня угостили свежеизготовленной аракой, для чего принесли из юрты чистую чашку. Через некоторое время мне сказали, что я могу обождать их в своей палатке, в которой чай, конечно, уже готов, и тем дали мне ясно понять, что моя водка доставит им большое удовольствие. Скоро они стали веселыми а затем и навязчивыми. Они жаловались мне на живущего по соседству шуленгу, который подчинен зайсану Кучургешу, велели его позвать и просили моего позволения его высечь. Когда я им объяснил, что это не мое дело, и отказался выполнить их просьбу, они присудили этого калмыка к тому, чтобы он во время моего пребывания здесь ежедневно предоставлял мне трех лошадей, а к моему отъезду приготовил еще пять лошадей.

Найманак, юрты которого располагались выше по Кану, просил меня посетить его, а так как я и без того хотел съездить в те места, то пообещал ему это.

На следующее утро густой туман скрыл от наших глаз даже ближние юрты, помешав нам отправиться на экскурсию по окрестностям, раньше, чем соберутся калмыки, а среди них несколько больных, намеревавшихся, как я слышал еще накануне просить меня о помощи. Я быстро принял их и отправился в окрестные горы и на болотистую равнину, где мою коллекцию умножило несколько прелестных растений.

Вечером я помылся в бане, построенной Бараном на берегу Чарыша для проезжающих русских, в которой чуть не задохнулся от дыма. Вдали была слышна приближающаяся гроза. Она заставила меня поспешить к палатке, но с одного из самых высоких окрестных холмов я полюбовался красивым видом широкой долины Кана. Вершины гор алели в последних лучах заходящего солнца, а на западе над золотой полоской горизонта висела плотная грозовая туча вздрагивающая от частых молнии.

Лишь только я дошел до палатки, как хлынул дождь, который поливал до утра следующего дня. Несмотря на это, я выполнил обещание данное мною зайсану Найманаку. Калмыки определили расстояние до его юрты в пять верст («баш чагрим», т.е., по их словам, «на хорошем коне»). Расстояние калмыки определяют по времени, если же хотят применить русскую меру, то приводят при этом в высшей степени своеобразный расчет «На хорошем коне, – сказал мне однажды старый калмык, которого я спрашивал о расстоянии до одного места,- только 15 верст, а на плохом, пожалуй, больше 25». Мы ожидали поэтому, что путь окажется длиннее, но, когда проехали явно более десяти верст частью по долине, частью по граничащим с нею горам, возле юрт, во множестве стоявших у Кана, нам указывали не раз все выше по течению. «Там в долине,- сказал нам калмык на ломаном русском языке, когда мы остановились у одной излучины Кана, стекающего с гор в юго-восточном направлении, а затем текущего прямо с востока на запад,- там в долине, где светит черное солнце (тень от тучи покрыла это место), юрта Найманака». Наконец мы добрались до шести юрт, среди которых была и та, где жил зайсан; он вышел и провел нас внутрь. Нас хорошо угостили, а в это время мало-помалу собралось несколько больных, которые готовились к моему приезду; один из них особенно привлек мое внимание. Он прискакал на одной ноге, так как костылей калмыки не знают: все ездят верхом, а пешком только входят в юрту и выходят из нее. Он страдал от ножных язв, должно быть, скорбутовых и, как мне бросилось в глаза, все они были как раз прямо на подошве. Довольно поздно вечером мы вернулись в свою палатку в сопровождении калмыка, который отвез прописанные больным лекарства, оставив мне в подарок лисий мех.

Утром 5 июля ко мне зашел Баран и попросил моего позволения отлучиться на сегодняшний день, так как его нарочным вызывал к себе зайсан Митрей. Он считал невежливым уехать без моего согласия, так как считал меня своим гостем.

В этот день я занялся обследованием окрестных болот. За рядом холмов, что выстроились на правом берегу Кана, протянулось небольшое озеро примерно в 100 сажен длины и вдвое меньшей ширины, привлекшее мое особенное внимание померанцевой окраской покрытия воды. С трудом, рискуя увязнуть, мы пробрались по вязкому, очень болотистому берегу к воде и извлекли своими кнутовищами несколько растений из этого покрытия. Оно было образовано из осоки желтого цвета, среди которой росла хара (род водоросли. – прим, перев.), и красные плоды ее придавали всему апельсинно-желтый вид. Вода имела крайне неприятный запах, так что я не решился попробовать ее на вкус. В камышах этого озера и у его берегов было множество журавлей и уже упоминавшийся вид утки с красивым ярко-желтым оперением. Вокруг этого зловонного озера (поблизости другой воды не было) стояло шесть юрт. Что делало это место столь заманчивым, чтобы здесь поселиться, хотя бы и на короткое время, я не знаю, разве что скот особенно любит такую воду, так как она содержит примесь соли; стада паслись где-то поблизости: всюду на болотистом берегу виднелись следы копыт. Сами калмыки мало пользуются водой, и, кроме как на чай, она им не нужна, ибо пьют они только молоко, не умываются, не моют посуду и тем более не стирают одежду.

Лишь немногие интересные водяные и болотные растения вознаградили за эту трудную экскурсию, в которой мы сильно промокли. Баран, как и мы. вернулся только к вечеру и рассказал, что они с Митреем судили одного калмыка за совращение девочки и приговорили его к жестокому бичеванию. К ночи разразилась сильная гроза с бурей, и дождь непрерывно лил почти до полудня следующего дня, причем очень похолодало. Поэтому в экскурсии на другой берег Чарыша мы насквозь промокли, не вознагражденные за это ничем особенно интересным.

Утром 7 июля, использовав как предлог просьбу подлечить его слепую мать, меня посетил племянник зайсана Митрея в сопровождении нескольких других калмыков, от которых он отличался шелковой одеждой. Но его визит был вызван скорее моей водкой, о которой он слышал, и когда я угостил его, он откланялся, не спросив лекарств, которые я ему обещал. Неимоверно трудно расспрашивать калмыков об их болезнях, так как, по их мнению, большинство болезней, которыми они страдают, проистекает от того, что у них в голове, в глазу, в руках, в ногах и т. п. сидит шайтан и распоряжается по-своему – вот что отвечают они на все вопросы.

В этот день я решил пройти от устья Кана по Чарышу, не зная этой дороги и не будучи уверенным в возможности осуществления этого плана. Мы отправились через горы по правому берегу Кана и узкой поперечной долиной подошли к берегу Чарыша, вдаль которого намеревались двигаться дальше. Однако подняться на весьма крутые скалы оказалось невозможным, а внизу была только осыпавшаяся, скалистая, совсем узкая тропа. Мы попробовали идти пешком, а лошадей вести в поводу, но одна из них сразу же свалилась в реку, откуда мы ее вытащили с большим трудом, так как река прямо у берега была очень глубокой. Дальше даже пешком пройти было нельзя, поэтому мы повернули обратно, вверх по течению, поднялись на крутую гору и, пробирать наискось густым лиственничным лесом по ее северному склону, достигли другой высотной поперечной долины, которой и проследовали вдоль подножия горы. Здесь скалы внезапно спускались к воде, которая с шумом билась о них в глубине. Вниз к реке вели две узенькие тропинки, и мы решили спуститься, так как сильно захотели пить, но выбрали худшую из них. ибо сверху лучшей казалась она.

Скоро нам пришлось спешиться и идти пешком, затем ползти на животе, держась на сухом склоне лишь благодаря колючим кустарникам. У наших двух лошадей сильно кровоточили ноги, пораненные об острые камни, и вдобавок мы скатились с осыпи, а сверху дождем летели камин. Мы добрались до реки, через которую пытались перебрести, ибо дорога на той стороне была очень ровной н знакомой нам, а кроме того, мы сначала считали невозможным вернуться той же дорогой, какой пришли. Однако у берега мы не могли продвинуться ни вверх, ни вниз. Попытка перебрести реку. которая здесь глубока и стремительна, также была тщетной и едва не стоила мне жизни, когда я почти добрался до середины реки, поэтому мы вынуждены были снова взбираться по крутому склону. Я в полной мере удовлетворил свою жажду, так как моя лошадь свалилась в небольшую речную протоку и я промок до нитки, но во время крайне трудного подъема опять совершенно обсох. Радуясь тому, что можно снова выйти на торную дорогу, мы спешили обратно к палатке. так как близился вечер, не удовлетворенные скудной добычей, которая не искупала трудностей и опасностей этой поездки.

8 июля прибыл мой нарочный из Риддерска и привез припасы и письма, на которые я ответил совсем коротко и вручил возвращавшемуся калмыку-проводнику с наказом проживающим в д. Абай русским переправить их дальше в Рнддерск.

Я в тот же день с удовольствием продолжил бы путешествие, если бы сильный затяжной дождь не задержал меня. Поэтому только на следующий день мы покинули Кан, и, обменяв в Ябагане лошадей, поднялись в горы разделяющие истоки Кана и Ело (притоки Чарыша и Урсула). Болотистая равнина, с которой стекает Ело дала несколько новых растений для моего гербария, и сбор их нас надолго задержал. Наш толмач, сопровождая вьючных лошадей, в поисках юрт спустился далеко вниз по Ело, ниже того места, где была наша стоянка во время первой поездки. Догнали мы его возле нескольких юрт, где из-за наступившей ночи нам пришлось сделать остановку. Вскоре здесь я получил еще одно доказательство пунктуальности, педантичности калмыков в выполнении поручений. Письмо, которое я написал на Кане и отослал н Риддерск, калмык в ту же ночь отвез в Абай. Но крестьяне не пожелали взять на себя заботу об его пересылке и калмык тотчас же поехал во весь дух обратно, загнал у Чарыша лошадь и, не застав близ Кана, в тот же вечер догнал нас у Ело, чтобы вручить мне письмо. Подумать только, это два дневных перехода в горах, а расстояние от Кана до Абая н обратно до Ело составляет более 120 верст!

Ясным и теплым утром следующего дня мы поехали дальше по вышеупомянутой дороге вдоль Урсула, через небольшие реки Тоботой и Кеньгу. На пути нам попалось множество юрт и везде сильно кутили, что вообще обычно для калмыков в это время года, когда доятся кобылы, так что с июня по август среди них мало встретишь трезвых. В таком состоянии катят они от одной юрты к другой. Мы часто видели совершенно пьяных калмыков, которые с криком носились сумасшедшим галопом то с горы, то в гору, качаясь на лошади с боку на бок, рискуя упасть, казалось, каждую минуту. Есть у них такой обычай, когда калмык в этом состоянии покидает юрту, его провожает трезвый или менее пьяный человек, который берет на себя труд следовать за своим подопечным. Этим и объясняется то, что при таких обстоятельствах несчастные случаи бывают редки, а, кроме того, утверждают калмыки, лошадь носит пьяного более бережно, чем трезвого. Вполне возможно, что эти умные животные недостаток рассудительности всадников, что для них становится весьма ощутимым, восполняют своей осторожностью. Однако это не всегда лошади удается в полной мере, и в такое время у калмыков часто случаются переломы ног и вывихи. Нередко платятся они и жизнью; совсем недавно один зайсан пьяный мчался с горы, свалился с лошади, ударился головой о камень и раскроил себе череп.

Мы оказались неподалеку от юрты Кучугеша, но у меня не было желания туда заходить и снова подвергаться грубому обращению со стороны этого зайсана, поэтому я послал к нему со своим письмом толмача и просьбой переслать его в Риддерск. Затем мы направились дальше через р. Тулду, летом почти совершенно высыхающую, через Туюкту и, переправившись через Урсул, который делится здесь на многочисленные рукава, подъехали к устью Каракола. Хотя было еще не очень поздно, мы сделали остановку у юрты Джигилека, отчасти потому, что лошади сильно утомились, а от пьяных калмыков трудно было добиться свежих, отчасти же потому, что раскладка по седельным вьюкам оставленных здесь вещей задержала нас до темноты.

Как только стемнело (довольно сильная гроза прошла и полный месяц показался в разрывах туч) и мы отправились спать, я услышал невдалеке протяжные глухие звуки, напоминающие удары в похоронные литавры и повторяющиеся через определенные промежутки времени. То абыс (кам) ударял в соседней юрте в свои колдовском бубен. Я поспешил в эту юрту, где под котлом с аракой был разложен большой огонь, на почетном месте, у входа, сидел кам и держал в руке колдовской бубен, совсем его скрывающий, и бил по нему похожей на лопаточку, обтянутой на концах кожей колотушкой с прикрепленным к ней маленьким дребезжащим колечком: ударял с различной силон и скоростью, сначала все сильнее, потом тише, все время коротко встряхивая бубен, отчего навешанные на нем железки постоянно, но с разной силой ударялись друг о друга. Затем он начал петь тихим, сдержанным, дрожащим голосом, но потом так громко, что ударов бубна становилось не слышно.

Становясь все шумнее, он взмахнул бубном над головой и сильно ударил им, вдруг опустил его снова, так что железки громко зазвенели, затем он медленно поднял почти лежащий бубен, подражая тихо катящемуся, но усиливающемуся грому. Этот маневр повторил он трижды, а больной, страдавший головной болью, сидел рядом с ним с правой стороны, так что, будь тот человек и здоров, сильный шум непременно вызвал бы у него головную боль. Потом абыс внезапно вскочил и, высоко подняв свои бубен, опять наклонял его, сильно сотрясая, к стенам юрты и к больному. Затем он вынес его и начал громко петь дрожащую, гортанную, тягучую, лишенную гармонии песню, и не раз казалось, что у него перехватывает дыхание. Он бегал вокруг юрты, то удаляясь от нее, то вплотную приближаясь к ней, и барабанил и сильно кричал. Но вот он прекратил шум, вернулся в юрту и остался стоять у входа. Одного из моих людей, который стал рядом с ним, он заставил пройти дальше в юрту, больному же велел занять его место у входа, а двум моим людям приказал выйти. Отдохнув и покурив трубку, он опять начал петь и барабанить, обежал вокруг больного, затем поднял бубен и начал с силой ударять в него, приложив натянутую кожу бубна к самой голове бедняги больного, затем отнял бубен и, словно неся в нем что-то, быстро вышел из юрты и там снова кричал и барабанил. То же самое он повторил ешс два раза, покуривая в промежутках трубку. Я спросил его как обстоят дела, на что он ответил, что добрый дух (Кайрахан) ходит теперь недалеко по окрестным горам и требует для изгнания Шайтана из головы больного овцу. Наконец кам прошел от выхода дальше в юрту и громко запел, забарабанив, затем он повесил свой колдовской бубен над почетным местом, закончив на этом свое действо.

Больной почувствовал облегчение. Болезнь была несерьезной, и камлание продолжалось недолго, так как Кайрахан появился быстро. Иногда же, при тяжелых заболеваниях, камлание длится три ночи напролет (бубен шамана можно трогать только ночью). При этом кам одевает специальную одежду, чтобы производить большее впечатление на Кайрахана и Шайтана, который сильнее и против второго нередко напрасно он просит помощи первого. Иногда он понимает, что болезнь неизлечима и поэтому уверяет, что Кайрахан не может его услышать, так как он (в случае, если подобная сцена происходит на Алтае) ушел к Чуе и не возвращается. Близ Урсула проживает один известный абыс, который, по-вндимому, хороший фокусник; как мне рассказывали некоторые очевидцы из русских, он во время камлания вонзал себе в грудь большой нож, так что кончик выходил со спины и с него капала кровь. Мне приходилось впоследствии видеть, как кам камлает в своей священной одежде, и об этом, как и смысле его пения, расскажу в надлежащем месте.

Так как наша палатка вначале оставалась без всякой охраны, собаки, вероятно, повытаскивали из котла висевшего над снегом перед палаткой мясо, и мои люди, возбужденные камланьсм в юрте, готовы были обвинить в воровстве Шантана. Пришлось нам ложиться спать натощак причем долго мешала уснуть вторая сильная гроза.

Когда на следующее утро мы готовились в дальнейший путь, пришел заисан Кучугеш, одетый по-праздничному, т.е. в шелка, в сопровождении нескольких калмыков и среди них были два демича – старые, почтенные люди, которые, видимо, оказывалн большое влияние на зайсана.

Как только он устроился в моей палатке, в нее набилось калмыков столько, сколько она могла вместить. Сначала мне пришлось выслушать жалобу зайсана на его соседа, зайсана Орсона, не пожелавшего переслать с нарочными через свою вотчину мое письмо, которое было мне теперь снова доставлено. Кучугеш отправил его накануне вечером. Я быт вынужден уступить его настойчивым просьбам и написать от его имени исправнику. Тотчас одному из калмыков было дано поручение отправить эту бумагу и обеспечить ее доставку от аила к аилу конными нарочными в Бийск.

В этот день доехали до подножия Четикамана (7-го форпоста), который отделяет Малый Улегумен от Большого. Сухие горные склоны на этом пути имеют невеселый вид, так как низенькая трава высохла и пожелтела на солнце. Иное дело берега Большого Улегумена, куда мы спустились на следующий день: они все заросли лесом, а свободные участки нередко возделаны. Калмыки выращивают здесь яровую рожь, пшеницу и особенно ячмень, попалось даже поле, как будто засеянное коноплей – во всяком случае, она густо росла на довольно большом пространстве. Поля эти, конечно, невелики и редко больше 50 шагов в длину и ширину их вскапывают лопатой, засеивают, затем пропалывают и подводят к ним воду. Удивительно, как много труда требуется для возделывания этих крохотных делянок: нужно отвести часть вод реки, затем и выкопать небольшие каналы, которые подадут на поля совсем немного влаги.

Около полудня мы остановились близ юрт у Большого Улегумена, чтобы сменить некоторых лошадей, взятых нами еще несколько дней тому назад. В одной юрте я увидел старого калмыка, страдающего от чахотки в последней стадии, который, с трудом говоря по-русски, рассказал мне о селитровой горе («Саляр-Таш»), которая, по-видимому, находится близ Катуни, описать же место точнее он не мог или не хотел, вероятно, потому, что калмыки, добывающие там селитру для изготовления пороха и покупающие у русских только серу, скрывают местонахождение селитры из опасения лишиться безраздельной монополии. У этого калмыка на щеке была огромная накожная опухоль, а лечился он точно так же, как тот больной водянкой, о котором шла речь выше, время от времени обмывая себе лицо разбавленной водкой. На обратном пути я не застал в живых уже ни того, ни другого, а юрты, в которых они прежде жили, сразу же после их смерти, по обычаю калмыков, были перевезены на другое место. Так бывает каждый раз, и достаточно, чтобы не покидать хорошее место, как и в случае с юртами близ Улегумена, перенести их лишь на несколько шагов.

Здесь я встретил глухонемого, который очень ловко управлялся с лошадьми – заседлывал, навьючивал и т.д., и хорошо изъяснялся с помощью мимики. Я видел также старого кама, ослепшего от трахомы, весьма редкой среди калмыков, хотя при нечистоплотности этого народа и при дыме, наполняющем зимой юрты, эта болезнь должна бы, кажется, встречаться чаще.

К Катуни мы подъехали довольно рано, намереваясь переправиться через эту реку до наступления темноты, что на сей раз, когда вода стояла много выше, было труднее и опаснее. К моему удивлению, цвет воды совсем изменился. Она казалась мутной и беловатой, хотя во время моих прежних поездок сюда оба раза была совершенно прозрачной. Я думаю, что это вызывается притоком воды Аргута, о котором говорят, что он несет молочно-белую воду, как и многие другие реки, впадающие в Катунь выше Чуи, и как даже некоторые источники Катуни, воду таких источников, находящихся, по-видимому, на одной из высочайших вершин Холзуна, жители Уймона, знающие те места, по густоте и цвету сравнивают со сливками. Вода, оставленная мной на некоторое время в сосуде, дала большой осадок, состоявший с виду из отличной белой глины, в которой можно было заметить блестящие пластинки, делающиеся отчетливее, если воду, налитую в стакан, рассматривать на солнце. Тут только я понял, что этот осадок связывает, как известковый раствор, мелкие камни в глыбы на берегах Катуни и оставляет на скалах следы, по которым можно определить высоту подъема воды в разные времена.

Поскольку было уже очень поздно начинать опасный путь через бом, то ниже его на берегу Катуни мы сделали остановку, достаточно своевременно, чтобы спастись от надвигающейся сильной грозы. Грозы в этих местах чрезвычайно часты, и во время моего пребывания в Уймоне не проходило и дня без того, чтобы не было двух-трех, как правило, сильных гроз. Позже я заметил, что с конца мая до середины августа не было двух дней кряду совершенно без грозы и дождя и вообще небо крайне редко бывало безоблачным.

13 июля мы прибыли в долину Ейлагуша, где остановились близ нескольких юрт, жители которых недавно возвратились с богатой охоты, обеспечив себе изобилие мяса. Они застрелили 18 оленей, в том числе двух самцов, панты которых продали калмыкам, живущим близ монгольской границы, за 25 штук синей хлопчатобумажной натерии – «китайки», причем штука считалась дороже 5 руб. Мяса убитых животных было так много, что его – несмотря на превосходный аппетит калмыков и на их гостеприимство, простирающееся до того, что любой проезжий калмык заходит в юрту, отрезает и берет с собой кусок дичины какой угодно величины – не могли съесть, поэтому оставшиеся куски были разрезаны на длинные узкие полосы и развешаны по всей юрте для просушки. То же самое происходит, когда падает скот и мясо нельзя съесть сразу. Вяленое мясо хранится про запас на черный день и русские, живущие по соседству с калмыками, подражают им в этом, когда удачно поохотятся.

На густо заросших лиственницей горах, высящихся ма берегу Ейлагуша, я видел удивительно своеобразное вымирание леса, совершенно отличное от того, с чем я встретился в другом месте и причину чего не мог вполне уяснить. Узкая горизонтальная полоса леса, окружавшая, как пояс, приблизительно по середине часть горной цепи, состояла из высохших деревьев. Выше и ниже ее ярко зеленел густой лес. Нечто подобное, но более протяженное и менее регулярное я отметил позднее на горах по левому берегу Башкауза. Оба склона были обращены к северо-востоку.

Несмотря на холодную ясную ночь и прохладное утро, 14 июля снова появились грозовые тучи, которые поднимались прямо на нас и в сторону от нас на Айгулакские белки, но лишь иногда накрывая наш караван. Высочайшие вершины этих белков на которых я проделал барометрические измерения, предоставили мне там, где альпийская растительность была в расцвете целый набор красивых, редких и в основном новых растений. Лишь поздно вечером, когда мы подъехали к Чуйской долине, нас настиг такой сильный ливень, что мы были рады, когда после утомительного спуска с Айгулака увидели шесть юрт, стоявших на берегу Чуи.

Вода этой реки, берегом которой вверх по течению я на следующий день продолжил свое путешествие, сильно поднялась и имела тот беловатый оттенок, который я прежде отметил у Катуни, там он был вызван конечно, не столько Аргутом сколько Чуей – самым крупным притоком Катуни, Катунь же, как мне кажется, является скорее продолжением Чуи, нежели Коксуна. Коксун вместе со своими низовьями, именуемыми Катунью, вплоть до большой излучины, я назвал бы скорее притоком главной реки, которую образуют Чуя и текущая ниже излучины Катунь. Совершенно иное направление, а главное совершенно иной характер Катуни после впадения в нее Чуи и, я сказал бы, физиономия низовий реки и ее берегов, которые больше напоминают берега Чуи, нежели берега верховий Катуни и Коксуна, как будто подтверждают это мнение.

Вода в Чуе была белее, чем в Катуни, но мне показалось примечательным, что все малые притоки Чуи, через которые мы в этот день переходили, например Сардума, Чибит, Мун, несли светлую чистую воду. Перед самым закатом солнца мы достигли подножия гор, которые нужно было перевалить, чтобы попасть в Курайскую степь. Но здесь не было ни юрт, ни подходящего места для ночлега, и мы решили ехать дальше. На вершине хребта нам пришлось вытерпеть сильный холод, хотя весь день было очень тепло, солнце парило, отчего начала собираться гроза. Уже стемнело, когда мы оказались на противоположном склоне горы, у небольшого ручья, рядом с юртами, не достигнув еще Курайской степи. Я зашел в юрту, откуда был слышен громкий крик ребенка, который, как я узнал, был болен, или, если выразиться на калмыцкий манер, в него вселился Шайтан. Чтобы изгнать этого духа в юрту затащили и привязали там молодого козла. Перед ним села старая женщина и начала петь заклинания. Козел, казалось, состязался с ребенком в том, кто из них перекричит старуху, вдобавок выли и лаяли многочисленные собаки, возбужденные ночным прибытием нашего каравана, так что получился концерт сумасшедших. Женщина, после того как допелась до спазм и почти до судорог наконец, встала и начались приготовления к закланию козла. Я устав с дороги, не дождался этой процедуры и вернулся в свою палатку, где долго не мог уснуть из-за пронзительного крика ребенка. Проснувшись на следующее утро, я снова услышал крик ребенка и пение старухи. Я вошел в юрту. Козел за ночь был съеден, и калмыки собирались заклать вторую жертву, барана, над которым они пели те же заклинания.

Способ заклания у калмыков своеобразен и заслуживает описания. Овцу бросили спиной на оленью шкуру, и сделали это трое калмыков. Один держал голову, другой ноги, третий – главная персона (обычно кам или, в крайнем случае, тот, кто готовился к этой должности) – встал на колени перед жертвой и, надавив коленом на брюхо животного, ножом сделал в верхней области живота глубокий продольный разрез примерно в три дюйма длиной. В эту рану он залез рукой и, в то время как он там копался или, по его словам, «давил сердце», животное в несколько секунд погибло. Затем шкуру у раны немного оттянули в стороны, чтобы с помощью палочки, вставленной в края разреза, зацепить ее. Потом шкура необыкновенно быстро была снята, овцу выпотрошили, разрезали на куски а куски сложили в котел, уже поставленный на огонь,- все это длилось самое большое десять минут. Калмыки предпочитают такой вид убоя потому, что при нем полностью сохраняется кровь животного, которой они наполняют кишки жертвы, и получается их излюбленная еда. Когда я вскоре опять зашел в юрту, часть мяса была уже съедена, и усердие калмыков с которым они занимались этим, позволяло думать, что от овцы скоро ничего, кроме костей, не останется.

Был дождливый день, когда мы рано поутру добрались до нашего прежнего лагеря у Курая, где опять сделали остановку. Затяжные дожди весьма ускорили таяние снега на окрестных горах, Чуя сильно поднялась, и переход на острова, прежде такой легкий, был теперь сильно затруднен, а из-за бурного течения даже опасен. На некоторые острова совсем нельзя было попасть. Это обстоятельство вместе с плохой погодой, которая держалась еще весь следующий день и привело к тому, что моя добыча оказалась очень скромной, а это немало раздосадовано меня. Горы, на которых весной я там много всего нашел и многого от них ожидал в это время года, были окутаны настолько густыми облаками, а тропы из-за дождей стали настолько скользки, что мне пришлось отказаться от намерения еще раз побывать на них, тем более, что предстояла еще дальняя дорога и я не мог долго задерживаться на этом месте. В те немногие мгновения, когда вершины гор освобождались от окутывавших их туч, я заметил, что главные вершины снова покрыты снегом.

17 июля дождь беспрерывно лил почти весь день, и мы, отправившись в небольшую экскурсию по степи до ближайших гор так промокли, что потребовалось несколько часов, чтобы высохнуть в соседней юрте и переждать лнвень. Тем радостнее был для меня вид облаков на следующий день. Они стали светлее и позволяли видеть там и тут голубизну неба, затем они собрались у вершин белков и поползли вниз по их склонам. На проглянувших остриях скал они оставили большие белые клочья и, рассеявшись по высокогорным долинам, постепенно исчезли под лучами быстро поднимающегося солнца. Наступил ясный теплый день. Мы веселее отправились в путь, быстро двигаясь по равнине, так что довольно рано добрались до узкой расщелины, где Чеган впадает в Чую. Высоко над берегом Чуи мы устроили стоянку в надежде, что следующий день будет благоприятным для экскурсии на столь интересный берег реки и заснеженные вершины вздымающиеся окрест.

19 июня началось прекрасно, и поэтому мы встали с солнцем, чтобы подняться на белки, у подножия которых провели ночь. Этот поход оказался очень удачным, но из всех прекрасных растении, собранных в этих горах, меня особенно обрадовала биберштейния пахучая. Я нашей ее во множестве как и большинство замечательных альпийских растений этой местности, на осыпи близ вершины горы, где производил барометрическое измерение. Считается, что она растет на островах Чуи, поэтому найти ее здесь на большой высоте было для меня большой неожиданностью. Небольшой ручей, берущий начало недалеко от того места, где она росла, мог при таянии снегов смыть несколько растений или семян, которые укоренилнсь на островах, что и дало основание для ошибочного заключения. Мне не удалось подняться на главную вершину гор, которая даже с южной стороны была отчасти покрыта снегом, так как нелегко было удержать ногу на крутой, каменистой осыпи, из чего она и состояла, к тому же я не мог забывать о таком богатом урожае растений и спешил доставить собранное в палатку.

Приведя в порядок собранное, я еще вечером обследовал глинистый берег Чуи, где мое внимание также привлекли некоторые замечательные растения. Вообще этот день и эта богатая местность дали мне коллекцию из 40 видов, которых я не находил раньше, причем большинство их еще не было описано, не считая множества других прежде найденных мною в одном экземпляре.

Выше я уже писал, что дорога на этом месте удаляется от берега Чуи и некоторое время идет по горам, затем cнова спускается к берегу. Ниже этого места вода Чуи все еще имеет белый цвет, о чем сказано ранее, и поэтому я был немало удивлен, когда спустившись к Чуе на четверть версты выше по течению, обнаружил совершенно темно-коричневую воду. Поэтому я отправился назад, чтобы найти то место, где начинается это изменение Оказалось, что это происходит в месте впадения в Чую Чегана, где, как уже говорилось, река делится на множество рукавов и образует группу островов. Вода, которую несет Чеган совершенно белая и, ясно видно, что у левого берега в протоке вода белая, а у правого же совершенно кофейно-коричневая. Там, где река сливается в одном русле, преобладает белый цвет. Примечательно, что после того как меняется окраска воды, река и ее берега тоже приобретают совсем другой вид и выказывают совершенно иной характер. В низовьях, где вода белая, река имеет вид горного потока: она стремительна, не очень глубока и сжата сухими скалистыми берегами. В верховьях, где вода коричневая, она напоминает степную реку, с медленным, часто незаметным течением, она много глубже и вьется в бесчисленных излучинах с плоскими, болотистыми, заросшими кустарниками берегами. Я охотно отправился бы вверх по течению Чегана, чтобы выяснить причину белизны его воды, но это было невозможно из-за разлива Чуи, что помешало мне даже побывать на островах, давших мне весной богатый урожай растений. Из-за рано наступившей осени мне надо было спешить в дальнейшее путешествие и, поэтому, не следовало долго задерживаться в этих местах с чрезвычайно богатой растительностью, тем более, что отсутствие юрт делало пребывание здесь неудобным в первую очередь для сопровождающих нас калмыков, а также для замены лошадей.

20 июля я продолжил поездку по Чуйской степи, где мы увидели несколько больших верблюжьих стад. Торчащие вверх остроконечные горбы этих животных – признак отменного питания – свидетельствовали о том, что даже такая бедная земля, где часто на большом расстоянии не встретишь и следа растительности, может предоставить обильную еду.

Близ группы юрт, мимо которых мы проехали, я увидел несколько калмыков, занятых тем, что они связывали молодого взрослого верблюда и зауздывали его. Для этого у верблюда протыкается носовая перегородка, в нее продевается штифтик, к нему прикрепляется веревка, на которой верблюда и водят. Боль, которую верблюд постоянно чувствует, вероятно очень сильна, ибо даже самого легкого предмета (например, седла), которому привязан повод, вполне достаточно для того, чтобы верблюд много часов подряд стоял на одном месте, не делая даже попытки утащить за собой этот предмет. Молодое животное, связанное здесь, было сплошь обвито волосяными веревками, которые калмыки начали теперь осторожно распутывать, опасаясь страшных ударов, которые нередко наносит верблюд своими ногами Он сильно и неприятно ревел и далеко плевал вокруг себя. Чтобы показать мне силу такого животного, калмык поймал верблюжонка, родившегося только нынешней весной, и сел на него Верблюжонок, громко крича, легко побежал с ним за матерью и, как только всадник соскочил, начал ее сосать.

Мы перешли Чую по броду и довольно поздно вечером оказались у Телгагема, возле юрты перекочевавшего выше зайсана Монгола. Самого его дома не было, но многочисленные старые знакомые обрадовались моему прибытию в надежде, что я прихватил с собой водки. К ночи на юго-востоке стянулись грозовые тучи и, озаряемые мощными зарницами, заблестели покрытые снегами вершины дальних гор, уходящие в том же направлении вдоль Чуи.

Обследовав окрестности, я поднялся на одну из самых отдаленных альпийский вершин, примыкающих к высокогорной степи на левом берегу Чуи, а затем стал готовиться к поездке на Телецкое озеро. Поскольку район, где я должен был побывать, весьма слабо заселен и кочующие там калмыки в общем гораздо беднее, мне предстояло по возможности уменьшить свои багаж, чтобы сократить число лошадей и не очень задерживаться из-за их смены. Умеренное количество бумаги для обертывания растений, сухари, палатка и самое необходимое из белья и одежды – это все, что я мог взять с собой. Все собранные к этому времени коллекции и все относительно ненужное дорожное снаряжение я должен был оставить. Сначала зайсан Монгол не хотел и говорить о том, чтобы взять это под свои надзор, однако после того, как я его вдоволь угостил водкой, милостиво согласился на все. Он возвратился из поездки к своей невесте и был при полном параде в багряно-красном шелковом кафтане, в широких шелковых шараварах, в зеленых, с очень толстыми подошвами, сапогах, оканчивающихся впереди загнутыми кверху острыми носками, и – что составляло главное украшение – в зайсанской шапке на голове. Эта великолепная вещь представляла собой шапку в форме полушара, обтянутую темно-синей шелковой материей и вышитую белым шелком. Шапку эту окаймляли прямостоящие, жесткие черные бархатные поля, которые впереди выше, а кверху расширяются.

23 июля я распрощался с юртой Монгола и с ее почти поголовно пьяными обитателями, став напоследок свидетелем не очень отрадного зрелища потасовки двух калмыков, которые так усердно драли друг друга за косы, что у одного разорвалась кожа на голове и довольно сильно пошла кровь. Мы направились через Телгагем, пересекая степь, к броду на Чуе, через нее и через степь по той стороне, через небольшой лиственничный лес на берегу реки, пока не достигли невысокого горного хребта, ответвившегося от главной цепи гор на правом берегу Чуи и, таким образом, разделившего соседнюю долину, в которой течет р. Кокорго, много выше впадающая в Чую. Мы поднялись на этот горный хребет у подножия которого оказались холмы из наносного песка с почти единственной растительностью – зарослями одной из упомянутых робинии. Погода была пронизывающе холодной, и нас застиг снег, вынудивший прибегнуть к зимней одежде. Довольно поздно вечером мы добрались до долины Кокорго, куда эта речка стекает с гор, на которые нам предстояло подняться на следующий день. Долина – ответвление высокогорной Чуйской степи – имела много общего с последней в отношении почвы; здесь также попадались большие участки, покрытые белым налетом соли. Но посередине этой солончаковой степи находится озеро с прозрачной, пресной водой, близ которого мы переночевали. На следующее утро мы поднялись берегом Кокорго по крутой скалистой, крайне неудобной дороге к высоким горам, разделяющим Чую и Башкауз, и здесь уже самое удобное и низкое место избрали в качестве перевала. С большим трудом взобравшись на вершину, мы немного передохнули у огромной кучи камней, положенных проезжающими калмыками за недостатком хвороста и каждый камень представлял собой благодарственную жертву за благополучный подъем на гopу.

Мы находились на довольно обширном болотистом горном плато, над которым поднимались мощные, покрытые снегом скалистые массы и осыпи, от слияния снеговых вод образовались немалые озера, и на самом крупном из них виделся остров с поднимающейся на нем остроконечной горой. Эти широко раскинувшиеся озера были связаны небольшими ручьями, которые оживляла особая порода уток, умевших уходить от самого настойчивого нашего преследования. Ручьи эти сливались по обе стороны хребта в две реки, и обе они именовались Кокорго, одна из них, стекая с юго-западного склона, впадала в Чую, другая же у северо-западного склона спешила в Башкауз, калмыки считают их одной и той же рекой. Через это плоскогорье, ширина которого составляла приблизительно 15 верст, вела крайне неровная дорога. Почва здесь болотистая, и под мягким дерновым покровом, который не мог выдержать копыт лежали острые камни, ранившие ноги лошадей. Скверные свойства почвы, холод и вид осенней природы умноженные неприветливой погодой, делали дорогу совсем неприятной. Кокорго Башкауса за много ниже по течению вымывает себе глубокое русло, на высоком берегу которого дорога подводит к лиственничному лесу. Верховые тропки здесь нередко выводят к глубоким пропастям, возникшим в результате обвалов, которые вызваны вымыванием рыхлой почвы разливами рек и каждое мгновение грозят повториться, делая дорогу весьма опасной.

После многочасовой езды по этой дороге мы спустились к Башкаузу, который здесь еще невелик и окружен округлыми и не очень высокими горами. Мы переехали его и на том берегу подождали отставших вьючных лошадей, задержанных трудной дорогой. Внизу было теплее и мы порадовались живительным солнечным лучам. Дальше наша дорога пошла по правому берегу Башкауза, часто пересекая бурные речушки, кристально чистые воды которых скоро превратили Башкауз в большую реку; наиболее замечательные из них – это Коморулу и Арллаш. Сам Башкауз течет довольно шумно, то расширяясь и образуя острова из грубых валунов, то сужаясь в скалах и образуя небольшие водопады. Вообще эти места похожи на окрестности Урсула: горы покрыты лесом на левом берегу и здесь тоже я заметил вымирание леса, о котором говорил выше, описывая подобное явление на Ейлагуше. Горы на правом берегу большей частью безлесны и в это время года представляют собой вообще крайне неутешительную для ботаника картину. Юрты на берегу реки бедные. Их обитатели – подданные зайсана Шурмега, который кочует недалеко от Монгола по Чуе и Кокорго. Переночевав в стороне от юрт, в леске на 6еpегу Башкауза, мы очень рано отправились дальше.

Горные речушки Мухор, Йолду-Куругил, Карадыш, Сарата, Алторгул и несколько других помельче с общим наименованием КараСу («черная вода») вливались с этой стороны в Башкауз почти под прямым углом, делая его все более значительным. Мы двинулись через все эти речки, самой крупной из которых была Сарата, вдоль Башкауза, то проезжая по самому берегу реки, то высоко поднимаясь (особенно ниже по течению) в горы над рекой, поросшие лиственничным и еловым лесом с небольшой примесью кедрача. Сосен здесь, как и вообще со времени моего отъезда из Чечулихи, я не видел вовсе, кажется, это дерево любит только низменные, песчаные места, но и там предпочитает гранитные скалы.

Поздно вечером мы подъехали к юртам у Малого Улагана – речушки, впадающей в Башкауз согрелись и обсушились у яркого костра, который был уже разложен моими людьми, прибывшими туда раньше с вьючными лошадьми.

На следующее утро мы продолжили путешествие и переправились через Малый Улаган. Здесь долина Башкауза переходит в широкую равнину, сам же он принимает в себя Большой Улаган, а затем делает резкий изгиб и дальше прокладывает себе путь к северо-востоку среди высоких и крутых альпийских гор. Лишь до этого предела заселены его берега, а дальше местность, где он протекает, совершенно непроходима, но с равнины поднимается окаймленная справа горами, отделяющими Башкауз от Чулышмана, медленно и почти малозаметно долина, по которой протекает Большой Улаган. Здесь самое низкое, а следовательно, и самое удобное место для перевала на Чулышман. Итак, мы шли вверх вдоль берега Большого Улагана – медленно текущего, но глубокого – сначала по широкой равнине, которая по мере подъема становилась все холмистее, хотя в общем постепенно снижалась к Башкаузу. Окружающие горы не скалисты, а округлы, покрыты лесом и в них нет ничего достопримечательного, так что все казалось однообразным, и – поскольку погода была скверной, дождливой и холодной,- производило невеселое впечатление.

Несмотря на длительные холода, разразилась гроза, которая еще более охладила воздух, и сильный затяжной дождь часто вынуждал сопровождавших нас калмыков далеко уклоняться от дороги и заглядывать во все углы, где стояли юрты, чтобы найти там себе замену. Это был один из неприятнейших дней моего путешествия, ибо местность оказалась настолько бедной дарами природы, что я не получил даже ничтожной компенсации за испытанные неприятности. Мне пришлось в конце концов решиться еще задолго до вечера сделать остановку, чтобы переждать ненастье. Но следующий день заставил меня забыть все огорчения.

Утром 27 июля прояснело. Мы быстро завьючили наших лошадей, чтобы использовать благоприятный момент, так как для предстоящего опасного пути по Чулышману нужна была только хорошая погода. Наша дорога шла на подъем заметнее, чем в предыдущие дни, хотя все еще постепенно и около полудня вывела нас через густой лиственничный лес на безлесную вершину, откуда открывался прекрасный вид. В глубокой долине у наших ног протекал Чулышман, разделившийся здесь на несколько рукавов, охватывающих острова с растущими на них тополями, по ту сторону его, ниже по течению.

У самого берега вздымалась мощная голая каменная стена чудовищной высоты, переходящая наверху в волнистое плато, чьи вершины были покрыты снегом. Справа и слева в этой стене виднелись два ущелья, в которые низвергались два водопада необыкновенной красоты, правый, хотя и меньшей высоты, казался живописнее, так как был шире и падал непрерывным потоком, левый же образовывал почти отвесные каскады высотой в несколько сот футов. Их только видишь, но не слышишь, так как они заглушаются сильным шумом широкой реки.

Налюбовавшись вдоволь этим дивным зрелищем, я должен был подумать о спуске. Спуститься же здесь, кажется, почти невозможно, настолько крут скалистый склон обращенный к долине, однако смелость калмыков, их доверие к твердой поступи лошадей позволяли надеяться, что они и здесь найдут дорогу в той змеиной извилине, которая образована узенькой тропкой на крутом склоне. В течение часа мы спустились оттуда, куда поднимались полтора дня. Все, даже калмыки, проделали этот путь пешком. Мы были счастливы, когда спустились в долину, дрожащие колени уже отказывались служить. Освободив от груза уставших животных, мы позволили им, как и самим себе, часовой отдых, а затем двинулись дальше левым берегом Чулышмана вниз по течению.

Эта великолепная широкая горная река бушует в узкой долине, по обеим сторонам которой вздымаются голые отвесные скалы альпийской высоты. Кажется, что одна скала взвалена на другую, и на страшной высоте над испуганным, изумленным путником висят мощные громады, грозя низвергнуться с сокрушающей силой. Такие скалистые массы, обрушившиеся в незапамятные времена, лежали – покрытые мхом и обвитые диким хмелем – частью на берегу, частью в самой реке и, казалось, смеялись над ее бессильной яростью. Напрасно она, пенясь прибоем, старается вытолкнуть их из своего ложа и, далеко раскидывая брызги, прыгает через них могучими каскадами. И теперь еще в сырую погоду, особенно в сильную грозу, наверху могут отколоться большие камни и скатиться со грохотом, поэтому лаже калмыки ездят этой дорогой только в ясные дни.

Чем дальше мы продвигались вниз по течению реки, тем все ближе подступали к ней скалы, оставляя место лишь для узенькой тропки, они вынуждали всадника предпринимать, казалось бы, нечто немыслимое и самому прокладывать тропу на склонах, что далеко не везде было возможно. И мы прошли такой, вызывающей ужас, тропой, вившейся по крутой стене высоко над рекой, как вдруг на повороте перед нами возникло новое зрелище, приковав наши взоры. С непомерной высоты на противоположном берегу падал в пенных каскадах сначала небольшой, но становящийся все мощнее поток, пока не достигал места, где скалы обрывались отвесно. Оттуда струя воды летела по дуге вниз несколько сот футов и разбивалась в мелкую пыль. Захваченный неописуемым великолепием этого неожиданного зрелища, я долго оцепенело смотрел, как ветер играет с облаками этой пыли и нередко направляет в сторону целую струю.

Из этого оцепенения меня вывели мои поди, которые объявили, что мы находимся на самом опасном участке пути. Есть две тропы, сказали калмыки, и я должен определить, по какой нам идти. Одна-де ведет налево в сторону, вверх на скалистую стену, она опасна, длинна, и если мы ее выберем, то не должны надеяться выйти из этого узкого прохода до наступления ночи. Я посмотрен туда и не мог представить, как можно там пройти. Другая, говорили они, ведет направо вниз к реке, потом через скалистые ворота, она очень трудна, но, пожалуй, безопасна, а главное короче. Я выбрал эту последнюю, хотя и не понимал, как мы здесь пройдем. Совершенно отвесная, даже несколько нависшая, гладкая, скалистая стена спускалась в реку, в которой здесь у берега лежали огромные глыбы. Возле самого берега река была спокойна и неглубока, но посредине она бесновалась у громадных камней лежащих в воде. Чтобы достигнуть реки лошади должны прыгать со ступеньки на ступеньку по своего рода каменной лестнице. Эти образованные природой ступени были, само собой разумеется, довольно неудобны, очень высоки и круты.

Мы сползли с них, цепляясь за скалы. Внизу сели на коней и проехали немного по дну реки, между лежащими там каменными глыбами, вплотную к скалистой стене пока не оказались у ворот. Они были образованы двумя прислоненными одна к другой громадными скалами, покоящимися на третьей, лежащей под водой, и таким образом получился темный проход, достаточно высокий, чтобы всадник, пригнувшись, мог с трудом проехать, и такой ширины, что тяжело груженная лошадь с обеих сторон задевает вьюками скалистые стены. Этот проход делает поворот, и внутри его почти совсем темно, хотя он не длиннее пяти-шести сажен. Мы по одному направились в него, хотя при этом не было никакой действительном опасности, зато мнимая была так велика что мои люди вначале отказались следовать за калмыками и двинулись лишь после того, как я поехал впереди. И я верю, что нелегко без страха в первый раз проделывать этот путь. Даже на обратной дороге, когда мы приблизились к этому месту, моя, обычно разговорчивая и любившая попеть, свита стала тихой и серьезной. И это люди, которые бывали отважны и весьма выдержанны.

Тот, кто пройдет этим удивительным путем, будет вновь вознагражден за все трудности прекрасным пейзажем: единственный большой водопад на левом берегу реки находится лишь на несколько шагов ниже этих ворот. Я поднялся к нему так близко, насколько это было возможно. Он примечателен тем, что двойной, т.е. в скалистой стене есть два больших отверстия, одно над другим на расстоянии 10-20 футов; из обоих вытекают по дуге два мощных потока воды, которые ниже соединяются и образуют шумную речку, равную самому Чулышману.

Каменные стены чуть далее подступают к реке так близко, что, даже при небольшом изгибе ее, скалы, нависающие над двумя берегами, кажется вот-вот соприкоснутся и совсем преградят путь. Тогда приходится либо спускаться в реку и ехать некоторое время по дну, либо подниматься по крутой осыпи и все время парить над водой. А камни при каждом шаге лошади с грохотом катятся вверху и внизу. В вышине видна только узенькая полоска неба, по обе стороны вздымаются в небеса крутые скалистые стены, у подножии которых шумит беснующийся горный поток, ярясь на сжимающие его скалы. Эта страшная, дикая и прекрасная местность постепенно приобретает более кроткий вид. Долина временами расширяется, то с той, то с другой стороны образуя небольшие равнины, горы – еще угрюмые и крутые, но уже больше покрытые растительностью – постепенно отступают все дальше, и река, не встречающая в своем русле препятствующих течению каменных глыб тоже смягчась течет дальше более спокойно, местами даже блистая ровной ясной гладью, в которой отражается мощный скалистый берег, кажущийся еще более мрачным в этом зеркале. Все обширнее становятся равнины и все спокойнее характер красивого ландшафта.

День был теплый, ясный, но к вечеру небо затянула черная туча, вдали глухо загрохотал гром и уже упали крупные капли дождя, когда мы подъехали к юртам, поставленным на равнине у впадения в Чулышман речушки Икол. Здесь мы сделали привал, измученные долгой ездой и ее тяготами.

До места впадения Чулышмана в Телецкое озеро нам оставалось еще верст двадцать, и это расстояние мы не спеша проехали за следующий день, вынужденные часто искать укрытия от сильного дождя в довольно густо стоящих здесь юртах, все жители которых были подданными зайсана Монгола. Близ устья Икола, по рукаву Чулышмана, мы вышли на один из его островов, на песчаной почве которого рос сосновый лес, что, видимо свидетельствовало о низинном характере местности, так как на более высоких местах сосны я нигде не встречал. Демич, живущий близ места впадения Башкауза в Чулышман, услышав о нашем прибытии послал нам навстречу своего сына, велел пригласить нас в юрту, а потом дал проводника до брода через Башкауз, который здесь, выходя из теснины, становится широким, глубоким и очень бурным. Это делало переход через него рискованным предприятием, тем более что уровень воды во всех реках для этого времени года был необычайно высок. Мы переехали реку, сомкнувшись в шеренгу лучшие ездоки на самых крупных лошадях расположились выше, вьючные же лошади шли ниже и поэтому легче выдерживали сильный напор воды.

Теперь дорога вела нас левым берегом Чулышмана, вниз по течению, большей частью тенистым березняком, у подножия крутых лесистых гор. Мы часто проезжали мимо огромных каменных глыб высотой вровень со всадником, плоских вверху и сплошь покрытых мхом, в котором изобиловали маленькие папоротники и растения с мясистыми листьями. На прогалинах я увидел небольшие возделанные участки, засеянные ячменем и пшеницей, калмыки разводят здесь даже табак, потому что покупать его, при их неразвитых связях было бы весьма трудно.

Наконец, мы достигли Телецкого озера. Это озеро – обычно, но неверно именуемое Телецким озером, калмыки называют его «Алтын-Куль», т.е. «Золотое озеро» – имеет своеобразный вид. С южной стороны, куда мы выехали озеро не шире версты, и половину этого пространства занимает устье Чулышмана, вливающегося в него широким потоком. К противоположному берегу Чулышмана подступают горы, разделяющие эту реку и речушку под названием Киги; другой берег, песчаный и плоский, ограничен горами. Справа и слева, сразу от самого берега озера вздымаются высокие, крутые скалистые горы, так что дальше нельзя идти ни по западному ни по восточному берегу. Озеро здесь нешироко, и подступающие с обеих сторон скалы сливаются на некотором отдалении с горизонтом Вдоль этих скалистых гор строго горизонтально в два слоя c просветом висели облака, так что и между ними были видны горы и над ними торчали горные вершины. Никакой ветер не мутил ясного зеркала вод, в котором отражалась панорама мрачных скалистых громад с их двойной облачной вуалью.

Уже в некотором отдалении от озеpа берега Чулышмана оказались незаселенными, нигде не было видно ни одной юрты. Местность была неподходящей для дальних экскурсии, и мне пришлось довольствоваться краткими прогулками, проделанными в основном еще по дороге сюда. Добраться до гор слева было невозможно, а справа путь преграждал Чулышман. Но я чувствовал себя удовлетворенным найденными здесь растениями, которые прежде мне не встречались. Побывав на берегах озера, я заметил, что оно очень богато рыбой, и поскольку у нас были с собой удочки я посоветовал людям заняться рыбной ловлей. Двое сопровождавших меня калмыков уверяли, что они никогда не ели рыбы, и знали только, что она водится в воде, но не имели подручных средств для ловли. Они считали, что поймать рыбу удочкой нельзя, что это обман а когда на деле убедились в обратном, то пустились наутек от пойманной рыбы. Я уговорит их поесть жареной рыбы, и они нашли ее очень вкусной. Потом я снабдил их удочками, и они уже заранее хвастались тем преимуществом, которое будут иметь перед своими друзьями и знакомыми благодаря умению ловить рыбу.

Затянувшаяся ненастная погода побудила меня подумать о возвращении и, изучив местность насколько это было возможно, 30 июля я покинул Телецкое озеро. Переправа через Башкауз стала еще опасней из-за подъема воды, особенно потому, что нам теперь через брод пришлось двигаться против течения. При этом благодаря проворству калмыков и моего проводника нам удалось избежать опасности потерять одну из вьючных лошадей: они успели подскочить к тонущему животному и тем самым предотвратить беду, которая стала бы дня меня тем ощутимей, что во вьюках были пакеты с растениями, каких я не смог бы возместить. Во время этой переправы вымокли почти все наши вещи, и поскольку шли непрерывные дожди, мы все время были в сырой одежде и спали на мокрых кошмах. Однако это не повредило нашему здоровью. После полудня немного прояснело, что побудило нас продолжать опасный путь по Чулышману. Еще раз я насладился восхитительным зрелищем прекрасных, страшных и диких окрестностей этой горной реки. Однако прежде чем мы достигли подножия горы, на которую нам предстояло подняться, уже совершенно стемнело и мы были вынуждены переночевать на небольшой равнине, расположенной чуть ниже, у Чулышмана. На следующий день нам повезло, и еще при хорошей погоде мы взобрались на крутую гору, но сразу же потом повалил снег вперемежку с дождем. Это заставило меня поспешить с возвращением, и по вышеописанной дороге вдоль Башкауза, вверх по его течению, мы добрались уже к вечеру 2 августа до Кокорго Башкауза, к которому мы поднялись, и переночевали весьма высоко, что подтверждалось присутствием там горечавки снеговой и других альпийских растений. Снег шел всю ночь напролет, и согреться стоило немало трудов.

Вечером 3 августа мы снова оказались у Чуи и наткнулись там на исключительно красивую новую юрту. После расспросов я узнал, что юрта эта поставлена несколько дней тому назад невестой и нынешней супругой зайсана Монгола. По случаю устройства юрты – что равно по значению самой свадьбе – сюда должно было собраться со всей окрестности свыше двухсот, а по уверению других, около пятисот калмыков. Один старый калмык, чтобы дать мне представление о великолепии этого празднества, рассказал, что как со стороны невесты, так и со стороны жениха было представлено на пир по верблюду, груженому водкой в кожаных турсуках, и что лишь немногие из гостей остались трезвыми. Три дня, мол, стоял дым коромыслом и не знали даже, куда девать турсуки из-под водки. Я вошел в изящную юрту и увидел целое собрание женщин, а в центре была новобрачная, одетая в цветастые шелка. Мужчин в юрте не было, почетное место занимала престарелая женщина – мать зайсанши. Пол устилали ковры и кошмы все сияло чистотой и богатством, юрта была снабжена всем необходимым. Пили чай, и, когда я вошел со своими спутниками, нам подали чай в совершенно новой и очень чистой посуде. Затем мы поехали дальше, к юрте вдовы Чебека (но не Монгола, который, женившись, должен был оставить юрту матери и больше в ней не появляться), где хранились оставленные нами вещи.

Из-за почти непрерывных дождей Чуя ежедневно прибывала, а окрестные альпы покрывались снегом. Я не надеялся вернуться берегом Чуи до места ее впадения в Катунь, так как этим путем можно ехать лишь осенью, когда спадет вода. Следуя этой дорогой, приходится часто переходить Чую, что конечно возможно, если едешь без багажа, но с вещами, которые могут пострадать от воды ехать этим путем неразумно. Поэтому, я снова должен был избрать дорогу через Айгулакские альпы, и, по мнению калмыков, нужно было спешить, так как иначе при глубоком снеге и этот путь мог оказаться закрытым и пришлось бы ждать, когда Чуя покроется льдом. Все это вместе взятое, а также наступление осенней погоды побудило меня отправиться 6 августа, после того как я предпринял несколько небольших походов в степь.

На обратном пути я заметил, что почти все калмыки сменили свои стоянки и избрали места, защищенные лесом которые более удобны для зимовки. Так, во всей Курайской степи, которая недавно была густо заселена – и где в разных местах стояло около 50 юрт – я не встретил ни одной юрты. Это делает осеннее путешествие крайне неприятным, так как здесь нелегко получить лошадей, ибо убежища калмыков настолько скрыты, что разыскать их невозможно. Да и сами калмыки в это время крайне неохотно идут в проводники, а багаж, который им поручен, нередко и с лошадьми, бросают на произвол судьбы, лишь бы только избавиться от этого дела. Так случилось и со мной уже дважды, и требовалось строжайшее внимание, чтобы избежать таких неприятностей в дальнейшем. У Муна встретили мы две юрты, а дальше, до самого Айгулака, не было ни одной. В Айгулаке, куда мы прибыли вечером 10 августа, назавтра оказалось очень трудно найти проводников и лошадей. Так как дорога через горы совершенно испортилась, калмыки не желали давать лошадей, говорили что у них нет лошадей, прятались и разбегались, когда их искали. Угрозами, но еще более уговорами и маленькими подарками я, наконец, склонил некоторых на свою сторону и в итоге довольно поздним утром, под дождем и снегом, мы направились по дороге в горы. Но не успели мы одолеть и две трети подъема, как нас настигла ночь и вынудила сделать остановку. Следующий день выдался ясный и благоприятствовал переходу через горы, чьи вершины были покрыты свежевыпавшим снегом. К вечеру мы достигли долины Ейлагуша, где больше не стояло ни одной юрты.

13 августа через Сершальские горы мы вышли к Катуни, где стояло множество юрт и куда перебрались почти все калмыки из долины Ейлагуша. Произошло это главным образом после уборки урожая, которая недавно окончилась. Поскольку он был невелик некоторые семьи со своими стадами и жилищами перевалили через горы. Мы раздобыли здесь лошадей и отправились к переправе через Катунь. Катунь поднялась еще выше, чем во время нашего последнего перехода, и теперь переправа была чрезвычайно опасной. Лодку раз снесло совсем близко к нижнему порогу, а напоследок, когда я переправлялся, лодка, накренившись, зачерпнула так много воды, что мы чуть не пошли ко дну. На обоих берегах видны благодарственные жертвы калмыков за счастливую переправу – ленточки и тряпицы, привязанные к ветвям деревьев. Радуясь тому, что мне удалось переправиться, я тоже повесил большую ленту на одно из деревьев, заслужив одобрение сопровождавших меня калмыков. В тот же день мы продолжали свое путешествие, но, застигнутые проливным дождем, вынуждены были сделать остановку близ юрт у Большого Улагана. Там жили мои старые знакомые, которые меня приветливо приняли. Дождь продолжался всю ночь и еще более усилился к утру, в то время как в невысоких горах выпал глубокий снег.

Подъем на Четикаман – дорога на него очень крутая, а при такой погоде и скользкая – был чрезвычайно труден, и, кроме того, мы еще немало пострадали от града, который гнал нам навстречу сильный ветер. В этот день мы не смогли уйти дальше Оелеты, где оказались юрты. Гроза с дождем, а потом и со снегом, покрывшем все вокруг, вынудила нас, окоченевших и промокших до нитки, прервать путешествие. Не найдя сухого местечка, чтобы разбить палатку, мы поневоле должны были ночевать в тесной грязной юрте, причем нас порядком вымочил дождь, попадавший в плохо крытое жилье. Утром 15 августа мы увидели всю округу в белом снежном покрывале и я поспешил расстаться с этой негостеприимной местностью. Мы переправились через Урсул и проехали долину, где он протекает и где теперь попадались тоже лишь немногие юрты. Юрта зайсана Кучугеша была единственной, которая с весны и до настоящего времени оставалась стоять на одном и том же месте.

Достигнув устья Кеньги, мы хотели вечером устроить привал у нескольких юрт, стоявших там, но абыс, который вышел из самой богатой юрты, попросил меня отказаться от этого намерения и проехать с полверсты выше, где также, мол, стоят юрты. Здесь будут-де праздновать баеран, т.е. праздник жертвоприношения, и поэтому мы окажемся помехой. При этом он показал мне двух лошадей и овцу, привязанных к березе неподалеку от юрты, и объяснил, что одна из этих лошадей, еще прежде посвященная доброму духу, будет заколота вместе с овцой, другая же должна быть освящена вместо нее. Я вошел в юрту, которая оказалась по-праздничному украшенной и увешанной лентами: все дорогие вещи, например шелковая материя и другие предметы, были вынуты из сум и служили теперь украшению юрты. Я внял просьбе и ушел к дальним юртам. Но когда стемнело и до нас издалека глухо донесся бубен шамана, я сел на лошадь и поехал туда, чтобы быть очевидцем празднества, что мне не запрещалось. Там собралась толпа людей, которых, можно сказать, привлекла конина. Кам в своем священном одеянии, обвешанном металлическими вещицами, звериными хвостами и тряпками, в круглой, украшенной совиными перьями, шапке, в сапогах, которые заканчивались кривыми железными крючками, вторил своим голосом глухому тону барабана. Он совершал свое действо почти совершенно так же, как было описано выше, только все было праздничнее, и он порой крутился с необыкновенной скоростью на одной ноге. Я не стал дожидаться конца церемонии и вернулся в свою палатку еще до наступления темноты, когда должны были забить лошадь и овцу.

Глубокий снег лежал на вершине, разделяющей истоки Ело и Ябагана; когда мы переходили ее, была холодная и ясная погода. На следующий день мы достигли Кана, где демич Баран принял меня как старого знакомого, всячески выказывая свое дружеское расположение. Густой дым, причина возникновения которого осталась мне неизвестной, окутал окрестность и скрыл даже близлежащие предметы, хотя погода была совершенно ясной.

В соседней юрте вечером я снова услышал заклинания кама. Он колдовал над маленьким мальчиком, страдавшим от большой паховой грыжи. Поскольку я встретил здесь жителя Змеиногорска, который часто был в этих краях по торговым делам и калмыцкий язык знал лучше моего толмача, то спросил его о смысле заклинаний. Суть их вкратце такова: абыс начинает с взываний к доброму духу (Кайрахану) и поет: «Приди ты, Кайрахан, с высоты, приди же, Кайрахан, из глубины, и из реки, с горы, из долины» и т. д. Затем он сообщает, что этот добрый дух, наконец, вызван и певуче спрашивает его: «Ты Кайрахан, с высоты (или тот, который теперь явился), сообщи, какой Шайтан (злой дух) вселился в больное место, – Шайтан воды, воздуха, огня или земли?». Треть песни состоит из того, что кам просит вызванного Кайрахана помочь изгнать изобличенного Шайтана и за это обещает положенную жертву – овцу или лошадь. Произносится всего несколько слов, но благодаря своеобразной манере пения, растягиванию отдельных слогов, мелодии без текста и частому повторению (например, постоянно слышится слово «Кайрахан»), часто это длится всю ночь напролет, причем абыс нередко доводит себя до страшных судорог, беснуясь с пеной у рта, а затем совсем без голоса, с осоловело выпученными глазами и темно-синим лицом, бессильно опускается на землю.

18 августа я покинул Кан, а вместе с ним и стойбища калмыков, и в этот же день доехал до первой русской деревни Чечулихи. Пробыв там несколько дней,- которые я бы посветил обследованию окрестных гор, если бы не плохая погода и нехватка лошадей – я выехал в Змеиногорск. В деревне Белой я встретил управляющего Колыванской шлифовальной фабрикой, занятого отправкой добытого здесь гранита, о котором я упоминал выше. Гранит транспортируется на плотах от устья Белой вниз по Чарышу до Оби и затем по ней в Барнаул. Вечером 29 августа я приехал в Змеиногорск, где дождался статского советника Ледебура, который прибыл 12 сентября. 18 сентября я отправился с ним через Локтевский завод в Барнаул, где мы были уже 26 числа этого месяца.